Великая игра

Постоянное упражнение тела — на выносливость к холоду и жаре, голоду и жажде, боли, ранам, ядам, ко всему что может через тело сокрушить дух.

А иногда экстаз боли тоже может привести к тому, что Ахтанир называл «прорывом», — к такому же выходу за пределы обычного мира.

«Единство тела и духа, — говорил тано. — Единство стремления и покорности. Единство страдания и радости. Вот пути, ведущие к откровению и возвышению над собой».

И великое, всеобъемлющее ощущение братства. Они — особенные. Они не такие, как обычные люди, погрязшие в пороках и неблагодарности.

Как они не могут понять, что им нужен Хозяин?

Он был избранным даже среди избранных. Ему хотелось бы стать воином и, как и прочие, упражняться с мечом и копьем, стрелять из лука, скакать на коне на зеленом ровном лугу подле замка, над крутым берегом реки. Это было прекрасно, и понятно, почему воины Аст Ахэ были настолько сильнее любой княжьей дружины. Они были лучше обучены, и, главное, они умели сражаться не каждый за себя ради славы себе и князю, а вместе — ради общей победы.

Но Ингро-Хонахту не было суждено стать воином.

Он уже давно забыл, сколько живет здесь. Наверное, он тут жил всегда. Другая жизнь — наверное, это просто сон. Уже выцветший и поблекший, глупый сон. И что в прежней жизни могло привлекать его? Ничего. Здесь его ценят и любят. Здесь все дружелюбны и добры друг к другу. Здесь есть четкие правила жизни и ответы на все вопросы, которые всегда даст тано. Здесь он особенный — и равный среди прочих особенных. Среди тех, кто родился в кланах, и тех, кто родился и вырос здесь. Последним так трудно было рассказывать про жизнь в кланах, они ее просто не понимали. И он тоже постепенно переставал ее понимать.

Справедливость.

Он знал, что здесь — правильно. И что он тоже будет поступать правильно, а как же может быть иначе? И ничего уже не хотелось, кроме как до конца овладеть своими странными способностями.

Тано он почти не видел. Им занимались Ахтанир и Лэи-энно, из говорящих-с-травами.

С тех пор, как он стал Совой и взлетел на скалу, ему еще ни разу не удавалось повторить этого. Странное звериное чутье сделалось острее, и общаться с животными стало легче. Никого так не слушались собаки и лошади, и никто не был так удачлив в охоте. Хотя охотился он редко и не очень ему это нравилось. Он понимал животных — людей ему было понимать сложнее. Вернее, они не были столь открыты, и ими нельзя было управлять. А это как раз было любопытнее всего. Но это было запрещено, и потому он украдкой пытался заглянуть в мысли соседа. Но это почти никогда не получалось, да и ловя пристальный взгляд Ахтанира, он быстро замыкался в себе, словно улитка вползала в домик, и ждал, не последует ли наказание.

Но наказания не следовало. Непонятно — не то следит, не то поощряет?

Это был Великий День. Для него — Великий.

После вечерних совместных песнопений, от которых стремится ввысь душа, настает Час Откровения. После песнопений всегда хочется сбросить с себя груз дурных помыслов и стремлений, припасть к груди тано, покаяться, освободиться…

О, тано, сколько же всего ты принимаешь на душу свою…

Вечером второго дня знака Хэа, отдав тано тяготы души своей и не имея более никаких дел, Хонахт отправился к себе. До времени сна оставалось еще два часа, и они полностью принадлежали ему, если не придет призыва от тано. Каждый раз, когда он отдавал тано свои сомнения, его охватывало удивительное умиротворение. Все дурные мысли и деяния уже не тяготили его, и не было вины. Увы, человек не может быть невиновным — таков несовершенный мир. Нельзя, совершая добро, не совершить зла, как ни пытайся. Это порождает чувство вины, и человек боится свершений. Потому и есть тано, и это великое благо, что он есть, ибо в его силах и в его праве брать на себя эту вину.

Звезды извечные, а если бы его не было? Что тогда?

Хонахт сидел усталый, словно после тяжкого труда или сильного потрясения, счастливый своей безвинностью Всегда после этого он клятвенно заверял Эа, что больше никогда не совершит дурного поступка, не позволит зародиться дурной мысли — но каждый раз сбивался-таки с пути и, рыдая от осознания собственного ничтожества, ждал часа, когда тано возьмет себе его тяготы.

Звезды пресветлые, как же он это выносит? Хонахт плакал от умиления и восхищения и опять же от терзаний совести — ведь тано страдает, беря на себя их грязные мыслишки и делишки… Как же добиться искупления, чем воздать?

Он плакал, когда Ахтанир постучал в дверь, и потому не заметил, как она открылась. Молодой сотник постоял немного на пороге, потом подошел к юноше. Заглянул ему в лицо. Тот поднял на него полные светлого страдания глаза. Ахтанир сочувственно улыбнулся.

— Ты хочешь искупления.

Хонахт изумленно кивнул — Ахтанир словно прочел его мысли. Значит, такое все же возможно? И он все знал? И не наказывал, потому что и правда все знал и понимал… Хонахт схватил его за руку. Ахтанир не отстранился.

— Идем, — каким-то странным почти шепотом сказал он. — Тано знал.