Великая княгиня Елизавета Федоровна. И земная, и небесная

Сплетничали и о дружбе Сергея Александровича и его адъютанта графа Феликса Эльстона-Сумарокова, приходившегося ему троюродным братом. Для клеветников – всякое лыко в строку.

По окончании лагерного сбора три великих князя Сергей, Павел и Константин снова отправились путешествовать и в сентябре были опять в Италии. На сей раз Сергей Александрович испытал некоторое разочарование. Душа его была не на месте, ожидала чего-то нового, необычного, великого, терзалась окружавшими ее сплетнями. «Практический результат этого путешествия тот, что мне долго не захочется ехать за границу. Единственное место, меня прельщавшее, – это Флоренция, и та уже мне поперек горла стала», – написал он в те дни. Если в первый приезд его сильно восторгала статуя Персея работы Бенвенуто Челлини, то теперь он с недоумением взирал на нее, не понимая, как она могла ему нравиться. Раньше он видел в ней победу красоты над уродством, всемогущей юности над немощной старостью. Теперь – одну лишь жестокость.

Надо думать, что тогда в нем уже родилось разочарование и в полковом братстве, точнее, в том разудалом образе жизни, который преображенцы вели в своих лагерях. Все это было не то, чего ждало его сердце от ближайшего будущего. И именно в таком состоянии души Сергея увидела семнадцатилетняя Элла, когда вместе с Павлом он на пару дней заехал в Дармштадт.

К тому времени каким-то образом уже успели распространиться мнения о том, что Елизавета Гессенская – одна из наиболее возможных претенденток на то, чтобы стать его супругой. Многим почитателям блистательной пары Сергея и Эллы хочется видеть их уже влюбленными друг в друга. Увы, меж ними не было любви с первого взгляда, которая обжигает так, что ты уже дня не способен провести вдали от предмета своей страсти. Вот как Сергей пишет Константину о посещении Дармштадта осенью 1882 года: «В Дармштадте провели мы два дня самым симпатичным образом. Дядя и его семья были так милы и добры, да, впрочем, и все остальные родственники нельзя радушнее нас приняли. Les filles de mon cousin Louis sont vraiment bien jolies (Дочери моего кузена Людвига и впрямь очень хороши собой. – Авт.); хотя здесь уж все меня женили, но, пожалуйста, не верь этому – nous sommes encore bien loin de la (мы пока еще очень далеки от этого. – Авт.)». И всё. Дальше следует сообщение, что в Дармштадте он впервые услышал «прелестную оперу» «Кармен», после чего отправился в Гатчину. И в последующих письмах он ничего не писал о Елизавете. Разве что о Елизавете Саксен-Альтенбургской, невесте Константина, в которую тот сильно влюбился: «Искренне радуюсь за тебя, если твое чувство к Е. все более и более укрепляется – дай Бог тебе счастие!»

Два брата, искренне и по-братски любящие друг друга, вместе путешествующие, увлеченные литературой, поэзией, живописью, вместе погруженные в христианские идеалы, исповедующиеся при Гробе Господнем… Но злые языки не умолкают: «Меж ними что-то большее, чем братская любовь!» Но разве радовался бы, прошу прощения, любовник, получив известие, что его любовник влюбился и намерен жениться? Что тут говорить…

По приезде домой Сергей Александрович вновь окунулся в полковую жизнь, но уже с равнодушием: «Я все тот же, кроме, может быть, еще большего равнодушия и хладнокровия ко всей окружающей меня жизни; окончательно погряз в своем полку, отдавшись полковым товарищам и полковым же интересам; многие мне ставят это в укор – je laisse parler (я плюю на разговоры. – Авт.), вспоминая пословицу: „собака лает, ветер носит“. Кругом пляшут и бесятся, я же только раз танцевал – и то плохо, и скучал…»

Здесь самое время вернуться к теме суждения этой главы. Иной раз можно прочесть или услышать, будто Сергей не испытывал влечения к другим женщинам. Но не потому, что верны были слухи о его нетрадиционности, а потому, что он был такой святой, аки Сергий Радонежский, в честь коего был назван родителями. Но это не так, и в его собственных записках и письмах можно найти признания в том, как он увлечен то одной, то другой женщиной. Причем, уже в те годы, когда о нем говорили как о возможном женихе Эллы. Вот, к примеру, письмо Константину от 16 февраля 1883 года: «Порхаю с одного бала на другой, изнемогаю, особенно когда нет предметов моего „flirt“ (флирта) – а таковые есть, и нахожу свой вкус недурным. Сегодня, например, через час должен грациозно скользить по паркету у гр. Воронцова. Варвара Вл., как метеор, появляется на балах; она ооочень томится в своей глуши с ворчливым мужем». Это признание не Сергия Радонежского, а скорее – молодого Пушкина. А желание флиртовать с красивыми женщинами никак не вяжется ни с гнусными сплетнями, ни с вымыслами о его изначальной сексуальной святости!