Великая княгиня Рязанская

Да и какое веселье без мужчин, без скоморохов! Анна уже жалела, что приняла приглашение – Владимир Пронский мелькнул ясным солнышком при встрече, мелькнёт при прощании – стоило ли из-за этого ехать за сто вёрст и киселя не хлебать, и мазать руки о бал-май!

Невеста заметила, что самая именитая гостья заскучала, подозвала служанку, что-то приказала ей, потом обратилась к Анне тихо по-русски – за столом говорили по-татарски:

– Улизнём? Дышать нечем тут и скукотища! – и, не дожидаясь согласия, поднялась из-за стола. Пирующих их уход не удивил.

Подворье оказалось очень похожим на переяславское и тоже обрывалось у реки. Из примыкавшего к ней сада уже доносилось соловьиное щёлканье, сменявшееся раз от раза набирающими большую силу трелями. Казалось, соловьи задумали перекрыть нестройный гул мужских голосов, грубо и властно врезающихся в майскую ночь и бездумно разрушающих её красоту. Но тщетны были усилия пернатых певцов – мужчины веселились вовсю и без женщин.

«Эх, умеют мужики везде веселиться!» – подумала Анна с одобрением и некоторой завистью и шагнула с крыльца.

– Пойдём к реке, – предложила Ульяна. – Там у меня есть любимое с детства местечко.

Сумерки спустились на усадьбу. Дорожка почти пропала из виду – угадывалась едва по мягкой пыли, чуть светлеющей на тёмной мураве.

Анна неуверенно шла по ней, глядя не себе под ноги, где и не пыталась что-нибудь рассмотреть, а на задники новых тончайших ичигов Ульяны и дивилась, как ловко и бесстрашно она в них ступает – ведь через такие едва ли не каждая пылинка ощущается. Ещё за столом Анна подумала, что татарский костюм очень идёт невесте, сделал её, в общем-то, малоприметную молодушку, настоящей красавицей. Показалось тогда, что особенно преобразила её шапочка. Надвинутая на лоб, дорого, искусно разукрашенная, она, тем не менее, не к себе привлекала внимание, а усиливала глубинную синь Ульяниных глаз, подчёркивала их величину, выявляла её не очень тёмные и густые брови и ресницы.

Теперь, осторожно плетясь за почти бегущей впереди, словно ночной зверок, Ульяной, Анна решила, что дело не в одной шапочке, а в непостижимом слиянии русской по рождению девушки с чужим нарядом и, наверное, с чужим образом жизни, который почему-то стал ближе, роднее своего. Наряд на ней как шкурка на кунице – без крови не снимешь. А всего-то в нём – рубаха жёлтая с воланами и мелкими оборками, вышитая на груди кусочками цветной ткани, зелёный безрукавный бархатный камзол, отороченный соболиным мехом, свободные, звенящие браслеты на запястьях да чудесная шапочка. Только она по-настоящему и ценна: жемчужная вышивка, золотое шитьё, золотые монеты, изумрудные подвески. Подобные наряды нередко надевали русские женщины, когда отправлялись со своими русскими мужьями к влиятельным татарам, чтобы расположить их не менее влиятельных жён. Но никогда не видела Анна, чтобы сидели они на этих женщинах ладно: непременно в глаза бросалась нарочитость одеяния, как у ряженых на Святки. А ведь ичиги и другие предметы татарской одежды уже основательно вошли в русский быт, но использовались иначе, чем у татар. Анна представила боярыню Клавдию, только что вставшую с постели, в тонких, как лепесток шиповника, алых ичигах на распухших синюшных ногах, в распахнутом на огромной обвисшей груди дорогом длинном мужском халате, который богатые татары носили как верхнюю одежду. Пугало, настоящее пугало! – Анна засмеялась. Смех остановил Ульяну.

– Прости, – сказала она, то ли оправдываясь, что убежала от гостьи, то ли оправдывая её неловкость, – я здесь хожу ночью, словно кошка. С малолетства знаю каждую травинку. Да, да! Трава тут каждый год одна и та же, хотя и косят её по два раза в лето.

Спустились к самому краю обрыва, где росли три огромных осокоря.

– Вот он мой любимый! – Ульяна потёрлась щекой о средний. – Сядем? Да ты не бойся – не застудимся: тут попонка лежит.

– Попонка? Почему?

– Ну да – я же здесь каждый день сижу…

– Скамеечку бы приказала сделать.

– Скамеечка от земли отрывает.