Великая княгиня Рязанская

Она не стала прятаться: хотела, чтобы Василий нашёл её, надеялась, побежит следом – села на видном месте, под Кремлёвской стеной, у деревянных сходней, по которым спускались к Трубежу. Её хорошо видели бабы, стирающие бельё, и рыбаки, возвращавшиеся с уловом на остров. Но всё равно она здесь была одна, и те, на реке, не мешали ей думать. А раздумывала она над обидным замечанием Василия – прав был он: драгоценные благовония оказались бессильны против стойкого запаха хлева. Он исходил не только от её одежды, но даже от волос. Так же пахло и от мамки, а ведь она была чистюля. А всё потому, что нередки стали вечера, когда они вдвоём валились в опочивальне замертво на ордынские ковры, не в силах взобраться на постель. До мытья ли им тогда было? Злющих рязанских комаров не чувствовали. Кроме скотного двора, ещё дальние огороды на заливных землях у Оки требовали хозяйского пригляда, и неблизкие покосы, и лесные пасеки. Не поощришь вовремя бортников – и улетят дикие пчёлы к соседям, в бортни[31] Солотчинского монастыря. Можно было, конечно, тиунам[32] довериться, но тогда половина мёда, сказала мамка, попала бы их прожорливым домочадцам.

Узнав, что она ездила за Оку осматривать лесные угодья и лазила на бортные деревья, Василий сказал:

– Так ты скоро, княгинюшка, и до засек доберёшься, указания давать казакам начнёшь.

Тогда она не поняла, поощряет ли он её или осуждает. Теперь знала – осуждает. Даже ему не были нужны её старания, её желание сделаться настоящей хозяйкой, княгиней. А уж прочим обитателям Кремля и тем паче. И всё потому, что она – москвитянка. Но ведь и бабка Василия, Софья, дочь Дмитрия Донского, не на Рязанской земле родилась, а прабабка из Литвы прибыла. Как же они жили за этими древними дубовыми стенами? Неужели так же их неволили, также они не имели власти? И были так же одни-одинёшеньки в этом неласковом городе? Но она-то всё-таки не одна – за ней мамка. А за Василием – кто? За Василием – эти неприступные стены и эти люди, что так безучастны к ней. А что, если и он не волен в своих поступках и кто-то умный и хитрый (старый?) направляет его? Вот ведь не побежал вдогонку, не ищет…

Анна всхлипнула – никому-то она не нужна, был ослик, и того не стало. Она подумала о его прежней хозяйке, говорят, совсем девочка ещё, моложе её, а хан – старый. Как-то ей живётся? Вроде младшие жены самые любимые, но ведь есть ещё старшие. И все они делят ханскую любовь. Как хорошо, что она единственная у Василия. А Ледра? Ледра – портомойка! Анна посмотрела вниз на стирающих баб: самая высокая среди них – вроде Ледра, лупит вальком и поёт. Мерзавка – всё ей нипочём! Анна вырвала пук травы и со злостью швырнула с вала. И тут же, словно проросла из земли, возникла перед ней девчонка лет десяти-одинадцати, у неё были растрёпанные льняные волосы и чуть заспанные серые глаза.

– Давай, Анютка, руку, – сказала девчонка, – и полетим.

– Что? – изумилась Анна и потёрла глаза – девчонка не исчезала.

– Не плачь, Анна.

– Я и не плачу! Княгини не плачут! – возмутилась Анна. – Как смеешь ты обращаться ко мне так вольно!

– Я Айвина, – девчонка улыбнулась, – не узнаёшь? Но все меня зовут Еввула.

– Это ты, что ли, летала с коровками? – Анна засмеялась. Ей вдруг стало легко и весело: – Откуда ты взялась?

Девчонка пожала плечами.

– Ну живёшь где, почему я до сих пор тебя не видела?

– Везде и нигде! – беспечно сказала девочка.

– Будешь со мною жить! – Анна вскочила, отряхнула сарафан. – Идём!

– Подожди, Анна, – девчонка взяла её за руку, – ты не услышала самого главного: я знаю, отчего гибнет скот. Старик подсыпает в корм толчённые стеклянные бусы, вместо соли.

– Что же ты раньше молчала? Бежим!

Но девчонка не двинулась с места и удержала Анну:

– Я увидела это сегодня. А сейчас он толчёт бусы, чтобы подсыпать в солонку. Смотри! – Она протянула Анне большую прозрачную бусину. – Поднеси к глазам.

Анна ничего не увидела:

– Глупость какая-то! Ты издеваешься надо мной, Еввула? – она забыла её первое имя, будто никогда не слышала.

– Летим, мы ещё успеем!

Они очутились в трапезной в тот миг, когда густобровый мужик (новый стольник?) развернул над деревянной солонкой тряпицу. Она была точно такая, какую показывала Анне мамка, уличая горничную. Теперь соль не крали, её разбавляли толчёным стеклом. Анна схватила мужика за волосатое запястье и завизжала. Сразу же трапезную заполнили обитатели терема. Если бы мужик захотел скрыться, бежать, ему бы пришлось продираться через плотную толпу. Но он стоял как вкопанный, Анна же, вцепившись в его руку, вопила:

– На конюшню его! Немедленно! В железа! И бить кнутом, нещадно бить!

– Его судить будет боярский суд, – сказал подоспевший Василий спокойно и разжал побелевшие Аннины пальцы. – Давай тряпицу.

Мужик швырнул её на столешницу, блеснули прилипшие к ней крупинки стекла.

– Дело заговором против князя оборачивается, – сказал кто-то в толпе тихо. – Казни ему не миновать.

– Добро бы – только ему…