Великая княгиня Рязанская

Древняя башня сохранилась, говорили, ещё с основания Переяславля и тогда получила название Глебовской в память «сродственника» рязанских князей, страстотерпца Глеба. Образ прекрасного юноши, скорее даже отрока, святого мученика Глеба стоял в нише над воротами. Женщины поклонилась ему и, не задерживаясь, вошли в ворота.

– А помнишь Анна, – сказала Марья на ходу, – что ты спросила, когда читала «Сказание страстей…»?

– Помню, – отозвалась та, – но до сих пор не знаю ответа.

А спросила она мать, почему Святополка, убившего своих единокровных братьев Бориса и Глеба, называют окаянным, а его отца Владимира, который тоже убил своего брата Ярополка, желая завладеть его женой, считают святым. Мать ответа не нашла и в сердцах влепила ей пощёчину, чтобы не святотатствовала. Анна залезла под стол и оттуда крикнула:

– Яблочко от яблоньки недалеко укатывается.

Эту пословицу перед тем привела Мария Ярославна, но имела в виду она Святополка и его мать Гречанку, которая до первого замужества была монахиней. На то, что Гречанка была монахиней, Анна прежде не обратила внимания, более важным представлялось, что та – необыкновенная красавица, а потому на неё несправедливо, из зависти, возводят хулу. Теперь, вспомнив скорую материнскую пощёчину и свою глупую детскую горячность, Анна решила, что порицали безымянную красавицу не напрасно: она была клятвоотступницей, предавшей сначала своего небесного жениха для Ярополка, потом и того – для Владимира. Значит, предала она и саму христианскую веру. «Что сталось с ней, – размышляла Анна, – родила Святополка и умерла? У Владимира было двенадцать сыновей и три или четыре жены. Вроде бы она была не женой, а наложницей. В “Повести временных лет” говорится, что потому “не любил Святополка отец его, что он был от двух отцов: от Ярополка и от Владимира”. Надо будет Марью спросить, как это может быть?»

– Ты о чём там, Лисонька, задумалась? – спросила в это время Марья, поднимающаяся за нею по нескончаемому винту лестницы.

Где-то внизу поскрипывали ступени под мамкой, слышались её ойканья и стенанья – отпустить княгинь одних наверх она не решилась.

– О святом Владимире думаю, – ответила Анна. – И сейчас тоже понять не могу, за что его святым сделали.

– Землю Русскую окрестил! – вознесся снизу голос мамки.

– Как всё здесь слышно! – поразилась Анна.

– Убивать грех, – сказала тихо Марья, и опять холодное каменное нутро башни усилило звук. «Убивать грех», «убивать грех», – раскатилось эхом. Где-то вверху перепуганно захлопали крыльями, то ли голуби, то ли галки.

Часовня находилась в правом приделе башни, открытая всем небольшая темноватая комната, заставленная древними иконами, старинной посудой и мелкой утварью, увешанная вышитыми ширинками, – всё это были дорогие переяславцам вещи, которые они жертвовали для часовни.

Образ Одигитрии стоял в самом центре. Матушка Ксения оказалась права – он действительно повторял тот, что предстал перед Анной в монастыре. Но отличался от него своей необыкновенной судьбой. Эту святыню Анна видела уже не раз во время крестных ходов, но никогда её не разглядывала и теперь не в силах была это сделать: вспоминались слова духовника, что перед Одигитрией молился князь Юрий, собираясь на битву с Батыем, преклонял перед нею колена смелый рязанский воевода Коловрат, ею благословляли прекрасную невесту князя Фёдора. Как и мать Святополка, она была гречанка, но не обесчестила имени своего, напротив, совершила подвиг жертвенной любви, а потому и сохранилось оно в веках – Евпраксия.

– Эту икону, – заговорила Анна, – принёс в Рязань более двух веков назад епископ Евфросин.

– Знаю, – сказала Марья, – я как раз думала, хватит ли у нас духа, как Евпраксия, броситься с терема, если, не дай бог, татары погубят наших мужей.

– Так страшно, Марьюшка, умирать молодой!

– Ты увидишь своих внуков, Анна, – раздался за спинами княгинь незнакомый голос. Они испуганно оглянулись: говорила высокая худая девочка, у неё были растрёпанные льняные волосы и чуть заспанные серые глаза.

– Еввула? Как вытянулась! Это – Еввула, Марья.

Княгини пропустили её сообщение мимо ушей – пусть чудит, если ей это нравится.

– Откуда ты здесь? – спросила Анна.

– Я здесь живу, не в часовне, а в башне, в ней много каморок.

– Но ты жила на княжеской половине.

– На княжеской половине и тебя не видать, Анна, – лукаво улыбнулась девчонка, – а мне и вовсе нельзя: я теперь взрослая.

В последних словах Анна уловила печаль:

– Так живи у меня.

– Я вольная, Анна, вольная, – сказала девчонка, разведя руки, как крылья, и покачиваясь будто в танце.

– Но тебя тут обидеть могут… тати да и стражники, ты же взрослая…

– Да никто не сможет ко мне прикоснуться: я огораживаю себя, вот так, – она повела сначала правой, потом левой рукой, очертила неправильную окружность. – Попробуй, княгиня, подойти ко мне.