Великая княгиня Рязанская

А вокруг красовался вековой зимний лес. Под снежным покровом деревья изменили привычные очертания и стали похожи на исполинские диковинные цветы, зверей, птиц. Но красота эта таила опасность. То и дело дорогу преграждали не выдержавшие роскошного, но тяжелого убранства старые ели, пригнулись под снежной толщей кусты орешника. Даже кряжистые дубы, силясь стряхнуть с себя нежеланный наряд, обломали ветки.

«И всё это я вижу в последний раз, – подумала Анна, – и уж для меня-то конец света обязательно наступит в апреле. И образ святой Евфросинии напишет кто-то другой. Ох, матушка Ксения, зачем я тебя послушалась».

Анне шёл шестнадцатый год.

5

– Ещё-ещё-щё-щё-щё!

Аннушка, да ухватись за рушник! Упрись, упрись, в меня ножками! Да не сюда – в грудь. Ничего ей не поделается. Господи, никак опять сомлела? Что же делать? Царица Небесная, помоги!

Княгиня Мария Ярославна, мамка, бабки-повитухи сбились с ног у постели великой княгини Рязанской Анны Васильевны.

– За Тимошкой беги блаженным. Да икону пусть принесут, Чудотворную Владимирскую!

– Так она же в соборе.

– Несите!

Внесли икону, тёмную, тусклую, византийского письма. В громоздкий оклад из серебра, золота и драгоценных камней была упрятана её дивная красота, лишь кисти рук виднелись и лики.

Вбежал Тимошка. Седые патлы на темени вздыблены, у висков срезаны наголо, руки прячутся в широких рукавах, ноги босые, сизые высоко заголены. Захлопал руками-крыльями, зазвенел цепями да колокольцами, хрипло закудахтал, потом зашёлся в надсадном кашле.

– Поди прочь! – прикрикнула на него Мария Ярославна. – За знахаркой бегите, за той, что Полуэктову пользовала. Где Марья?

– Прихворнула.

– Нашла время? Тогда ты беги, мамка.

– Басурманка она – грех.

– Грех отмолим – беги!

Анна лежала в забытье (час-другой? – никто не замечал времени).

Наконец явилась знахарка, высокая, тонкая, в тёмно-вишнёвом, как на иконах, хитоне, из-под его тускло-золотой каймы, на голове, выглядывал край яркой голубизны чепца. Таким же чистым и ярким оказалось нижнее платье знахарки, когда она скинула на пол хитон.

– Айвина?! – воскликнула Анна. – Айвина! Я не хочу умирать. Помоги!

– Слава тебе, Господи, очнулась! – засуетились в опочивальне.

– Поднимите её! – прекращая суету, сказала знахарка повелительно, и все ринулись исполнять приказ. – И дайте воды помыть руки. Да не ей – мне.

От поданного рушника она отказалась, потёрла смуглые, узкие кисти и, не касаясь, обвела ими роженицу несколько раз:

– А теперь иди к порогу.

Анна послушно поплелась к открытой двери, едва переставляя безобразно распухшие ноги. За ней, словно заколдованные, не пытаясь протестовать, двинулись великая княгиня Московская Мария Ярославна, мамка, бабки-повитухи. У порога Мария Ярославна поддержала пошатнувшуюся Анну. Знахарка отстранила её и опять подняла над Анной руки:

– Теперь слушай и собирайся с силами. Я буду считать. На счёт семь ты, что есть мочи, ударишь о порог правой ногой. Будет больно, но…

– Над княжеским теремом заклятье, – вдруг прервал знахарку чей-то женский голос, раздавшийся то ли из-за спины Анны, то ли по ту сторону двери из молельни. – Ты спасёшь одну великую княгиню, помрёт другая. Через семь дней. Подумай.

– Считай! – возопила великая княгиня Мария Ярославна и обхватила сзади Анну.

– Один. Два. Три, – принялась медленно считать знахарка и все следом за ней, беззвучно шевеля губами. – Семь.

– Семь! – повторил давешний голос, и Анна изо всех сил ударила о порог.

– Ой!

– Ногу сломала?

И тут же закричал подхваченный знахаркой младенец.

– Будешь спать, долго спать, спать, спать, – говорила знахарка, водя перед глазами Анны большой прозрачной бусиной. Анна лежала в постели. Все родовые муки уже были позади, и мамка успела собственноручно захоронить в тайном месте послед. – Спать.

– Откуда ты взялась, Айвина? Когда приехала? – хотела спросить Анна, но не смогла – веки смыкались, рот не открывался, только улыбнулась благодарно.

Проснулась она через две недели, 30 апреля. Просыпалась ненадолго и раньше. Её кормили, обихаживали, прикладывали к ней ребёнка, чтобы чувствовал мать. Но этого она не помнила. И открывши глаза, не сразу поняла, где же она. Потом узнала опочивальню матери. Знакомые с раннего детства, теперь уже облупившиеся стены, расписанные райскими птицами и не встречающимися в природе цветами. Лавки вдоль стен, покрытые зелёным сукном. Такого же сукна раздвинутый полог над кроватью, пыль забила глубокие его складки. Потёртые ковры на полу. Солнечный зайчик дрожит на сводчатом потолке, значит, открыто окно, и от ветра зыбится вода в кружке. Всё, как в детстве, но она не ребёнок, так почему же в материнской постели? Остро пахло берёзой – весна!