Великая легкость. Очерки культурного движения

Жалким новый роман Чижовой выглядит потому, что тема в нем взята трагическая – а интонация истерическая. Начало романа возносит героиню на пьедестал, и эта позиция весьма устойчива: бросив филологию для бизнеса, героиня, по замыслу автора, не совершает предательства, не изменяет своим склонностям. Она просто делает свое дело – находит способ выкормить дочь, а заодно вытянуть из нищеты подругу с ребенком и мужа-неудачника. И что еще важнее – совершает гениальный с исторической точки зрения шаг: осваивается в новой цивилизации, когда «рухнула» прежняя – «великая», но от которой остались только «старые сочинения», «пустые мертвые слова».

Нравственный подвиг героини – ушла из дела, едва оно потребовало от нее быть свидетельницей (а значит, невольной соучастницей) насилия, – непредвзятый читатель оценит как новое доказательство ее верности себе, духовной твердости, динамичности восприятия, иными словами, увидит, что героиню приводят в бизнес и уводят из него одни и те же качества. Но Чижова подсовывает фантомную, литературную трактовку: проворовавшийся сотрудник, с которым шеф планировал жестоко расправиться, сродни ребенку, одна слезинка которого, по Достоевскому, перевесит весь «дивный новый мир», и вот через Достоевского героиня не смогла переступить. Высокий регистр романа перебит нытьем, недостойным такой сильной женщины: «Зачем меня воспитали иначе?»

Чижова убеждена, что «нет» учительницы Татьяны, сбежавшей от шефа Евгения, будет для молодых читателей непонятно так же, как «нет» пушкинской Татьяны, отказавшей Онегину в адюльтере. «У них другие сердца. Похожи на желудки», – произносит героиня блистательную инвективу в адрес собственной дочери.

Но недавние события показали, что постсоветское перерождение не вмешалось так глубоко в человеческую природу. Государственник Данилкин, написавший биографию Гагарина в пику комфортщикам и консюмеристам, равно как либеральная Чижова, пытающаяся приживить к новому социальному порядку классические литературные схемы, адресовались, по-видимому, довольно абстрактной аудитории.

6

Декабрьское общественное воодушевление воскресило из языкового небытия понятие «интеллигенции», но силу черпало не из идеализма прошлого, не из социальной утопии и не из космоса – поближе. «Скажу ужасное. Вот ведь как выходит: если в стране уже действует хоть какой-нибудь закон о защите прав потребителей, то потребление рано или поздно делает из человека гражданина», – Андрей Мирошниченко («Московские новости») нашел источник исторического вдохновения в «самом пошлом» капитализме. Приоритет частной жизни в результате декабрьских протестных выступлений был как будто дискредитирован. И перелом в настроении «застоя», бесперспективности воспринимается как следствие смены приоритетов: так, респонденты журнала «Афиша» замечают, что «философия сидения дома просто себя изжила» (Юрий Григорян), а «тезис «не занимайся политикой, и все будет хорошо, занимайся только своими частными семейными делами» подвергнут ревизии. Достигнут тот предел, после которого, не занимаясь политикой, изменить ничего нельзя» (Станислав Белковский).

Однако тут антидиссидентский тренд вдруг сливается с заветными чаяниями героев «Зеленого шатра», и публицисты начинают творить новую, капиталистическую утопию о поколении людей, которые отстаивают не идею свободы, а права и собственное достоинство. Они, как и литераторы, записавшиеся в государственники по убеждению или ради эпатажа, думают, что диссидентствуют. Идут наперекор. Но в отличие от предшественников, ничем не рискуют.

Соперничество за историческую память этого поколения – недальновидная стратегия. Ни Солженицын, ни Гагарин не стали кумирами нового времени. Они вместе, как Великая Отечественная и самиздат, Звездный городок и исправительно-трудовые лагеря, утонут в пене забвения, потому что существовали вместе, в исторической связи.

Раскрыть эту сложную, не по уму человека, провиденциальную связь, в которой и звездный ужас, и жизни цвет, написать не государственническую и не диссидентскую, а полную художественную историю советского времени – по плечу ли кому-либо из современников? Полемика односторонних концепций в минувшем году показывает, что такой роман уже заказан – и обществом, и литературой, и историей.

Осталось найти непредвзятого исполнителя.

Юркая цитадель [56]

Писатель Бояшов и режиссер Шахназаров об истоках воинского героизма

В кино сейчас это принято: снимать какую-нибудь традиционную, в подкорках массового воображения засевшую историю – в двух вариантах. Можно почти одновременно – чтобы критики поговорили о «конкуренции Белоснежек», сопоставляя «Белоснежку: Месть гномов» Т. Сингха (вышла на российские экраны в марте) и «Белоснежку и охотника» Р. Сандерса (покажут в июне).

Комедийный мюзикл Сингха про молодящуюся королеву и фэнтези Сандерса про сироту-принцессу, взявшую в руки меч, вызывают в памяти «конкуренцию» образов другой фольклорной героини – Красной Шапочки.