Великая любовь Оленьки Дьяковой

Распахнулись входные двери в анатомичку, и во двор высыпала толпа. Белкин проводил скептическим взглядом будущих акушерок.

– Сегодня одни крокодилицы…

Митя даже не посмотрел в их сторону.

– Не опоздай, ладно?

– А что бледный такой? Трусишь?

– Ещё чего! – фыркнул Митя. – Крупцев грозится отчислить.

– Это он может!

– В половину первого. Не забудь Пирогова. И атлас Грея.

Они молча кивнули друг другу и, не сговариваясь, пошли в противоположные стороны.

* * *

Митя стоял у портика одного из корпусов Академии, сливаясь с тенью от фонарного столба и вжавшись спиной в холодный ребристый камень стены. Воротник его форменной шинели был поднят, фуражка спущена на брови, зубы отбивали мелкую дробь.

Наконец из-за угла появился Белкин. Под мышкой у него торчали две толстенные книги.

– Ну что, дохтур Солодов? Готовы штопать своего Франкенштейна?

– Тс-с-с! – зашипел Митя, с опаской оглядываясь по сторонам.

Белкин хмыкнул.

Они пошли к анатомичке. Сердце Мити колотилось с какой-то паровозной мощью, и ему казалось, что оно выскочит сейчас, вылетит, как пуля, отрикошетит от стены и застрянет в одной из толстых колонн у входа в корпус.

Митины опасения, что санитар Лавруша что-нибудь обязательно напутает, не подтвердились. Когда они вошли в «операционную», всё было готово: труп лежал на столе, по пояс накрытый белоснежной простынёй, рядом на столике были разложены инструменты, на полу серебрились два таза. Лавруша осоловело глядел на него, прислонившись к косяку двери, ведущей в подсобку. Он уже успел изрядно выпить на рубль Белкина, и Жан пригрозил ему, что ежели тот по окончании операции будет не в состоянии убрать всё как следует, то он лично выколотит из дуралея целковый обратно.

Профессор Крупцев на первом курсе забавы ради предлагал студентам всмотреться в мертвеца – и попытаться определить, кем тот был при жизни, какого нрава, что любил и каким владел ремеслом. Митя взглянул на покойного. Это был мужичок лет сорока с копной рыжих с проседью волос, усыпанный веснушками на лице и плечах, со спутанной мочалкой кучерявой бороды и огромным зеленоватым фингалом под правым глазом. Кем он мог быть при жизни? Кучером? Дворником? Обходчиком путей на Николаевской железной дороге? А может, торговцем сеном или хомутами? Или – вором, разбойником? Или – ну, вдруг – божьим человеком, православным или мистиком, скопцом, хлыстом или духобором?

Митя осмотрел его руки. Широкие мозолистые пятерни, земля под ногтями, бордово-синюшные ссадины на костяшках пальцев – дрался, небось. И веко приподнял: а вдруг глаза голубые, не к добру? Но, увидев чайно-карий кружок вокруг чёрного зрачка, с облегчением вздохнул.

– Хватит разглядывать его! Времени и так мало, – цыкнул Белкин.

Митя поправил на спине завязку тяжёлого фартука и надел резиновые перчатки. Хотел было перекреститься, но под ироничным взглядом Жана, будто ожидавшим именно этого, не стал, лишь наскоро помял пальцы, разогревая их.

Белкин сел, развалившись, в первый ряд ученического «зрительного зала», раскрыл учебник Пирогова и начал декламировать заранее оговоренные параграфы.

Митя промокнул спиртом сложенную в несколько слоёв марлю и протёр покойнику шею – осторожно, как если бы это был живой человек, да не просто живой, а ещё и в сознании, без морфина.

– Ты ещё ремнями руки-ноги ему привяжи, вдруг дёрнется, – ухмыльнулся Белкин.

Митя на шутку не отреагировал. Нащупав пальцами правую сонную артерию, он коснулся наконечником скальпеля серой кожи «пациента» и на секунду замер. Электрическая лампа, висящая над столом, мигала, отбрасывала мешающие тени, которые при операции на живом человеке могли спровоцировать фатальную ошибку хирурга. Митя выдохнул и сделал надрез. Словно ожидая этого, как в заезженной пьеске, дождь за окнами ударил во все свои барабаны.

* * *

Минуты текли, казалось, с утроенной скоростью. На лбу выступили капли пота, ступни в худых ботинках одеревенели от холода.

При этом руки действовали – выверенно и быстро, пальцы сами знали, что делать, будто бы Митя всю жизнь был хирургом. И волнения – никакого: вся нервопляска куда-то испарилась, как только Митя взял скальпель в руки. Голова работала чётко, как если бы там, у темени, сидел кто-то маленький и отдавал единственно верные команды. Наконец, Митя изолировал артерию и перевязал её.

– …правильный доступ – где меньше сосудов на пути… – монотонно читал Белкин.

Но Митя его даже не слушал, интуитивно понимая, что́ делать в следующую секунду. И в следующую. И секундой позже.

За окном громыхнуло: дождь определённо намерился выбить все стёкла. Чихнуло пару раз и погасло электричество. Вмиг потонувшую во тьме комнату хирургически тонко прорезали длинные белые полосы – отсветы от молнии.

– Жаник, свечи! – не поворачивая головы, крикнул Митя.

Белкин чертыхнулся, встал и, натыкаясь на что-то, попавшееся на пути, подошёл к стенному шкафу, где на нижней полке – аккурат на такие случаи – стоял ящик со свечками. Спички лежали там же.

Нака́пав расплавленный воск и поставив пару дюжин зажжённых свечей по периметру стола, Жан хмыкнул: