Великая мать любви

В дверь позвонили.

— Твоя, наверное. — Стеснительно ухмыляясь, слесарь отпер дверь. — Сашка!

— Здорово, Егорыч! С возвращением. Иду, гляжу — окно открыто. Думаю, Егорыч прибыл из санатория… — Маленький Сашка — водитель самосвала, приятель Толика, явился с визитом. Он живет в соседнем подъезде.

Приятель, да, но одинокий Толик снисходительно считает Сашку пропойцей и очень близко к себе не подпускает. Держит его в ежовых рукавицах, согласно народной поговорке.

— Я спать, Сашка, намылился. Устал с дороги…

— А как же приезд-то обмыть, Егорыч? Я думал…

— Тебе лишь бы повод к поддаче найти, Сашка. Успеем еще. — Большой и сутулый, в трикотажных черных брюках, в тапочках на босу ногу, Толик загораживал Сашке путь. Однако тот ловким боковым маневром проскользнул в прихожую и уселся на дедов-бабкин сундук. Над сундуком в запыленных матерчатых мешках висят тоже дедо-бабкины вещи. Куркули, естественно, и барахольщики… Сашка не хотел уходить, ему скучно. Суббота.

— А может, сообразим, ребята? — обратился он за поддержкой к краснорубашечнику. — Вот и Эдь присоединится. Правда, сосед?

«Ребята» гуляли вместе Первое Мая. Наряженный в черный костюм и галстук солидный Толик и сосед Эдик, выпив по рюмке водки, отправились утром на демонстрацию. Праздничный утренний майский холодок действительно, согласно словам песни, «бежал за ворот» кожаной шоферской куртки юноши и его народной, вышитой по вороту крестиком рубашки. Они солидно вышагали, два холостяка, до станции метро «Кропоткинская» и, найдя дальнейшее продвижение в становящейся все более густой массе народа уже не приятной прогулкой, но утомительным трудом, повернули обратно. Выглядели они как отец и сын или два брата разных поколений. Сбросившись по трешке, они приобрели, отстояв очередь в гастрономе на Смоленской площади, две бутылки портвейна и бутылку водки и не спеша пришагали на Погодинскую. Выкричав с улицы всегда готового на такие подвиги Сашку, пришли в комнату к Толику и уселись вокруг стола. Сашка принес от себя винегрет. Эдик — две банки шпрот, основную же закуску поставил запасливый Толик.

Когда позвонила Елена (в день Первомая они не могли увидеться, но она проверяла его), он сообщил ей, подойдя к висящему в коридоре телефону, что отмечает праздник трудящихся со слесарем и водителем самосвала.

— Шутишь? — сказала она.

— Нет. Пью с соседями.

— Спустился к народным массам?

— Может быть, поднялся…

Снобизм Елены его всегда раздражал. Он не питал интеллигентских иллюзий по поводу рабочего класса, не ожидал от рабочих особой честности или чистоты, но презрения у него к ним не было. Как и во всякой другой социальной группе, среди рабочих были и говнюки и личности, подходящие для того, чтобы водить с ними дружбу. Во всяком случае, ханжества среди рабочих куда меньше. Грубые они, это да.

— Ну что ж, не смею задерживать, — сказала обиженная Елена. — Иди к своим слесарям.

«Ревнует», — подумал он. Даже к невинному застолью с соседями.

— А ты иди к своим фарцовщикам, — отпарировал он.

Муж Елены — Витечка, небольшого роста лысый человек в очках официально числился в художниках-иллюстраторах, чем действительно и занимался со рвением энергичного еврея, делающего деньги. Однако основной его профессией было квалифицированное избавление северных областей России от культурных богатств. Изымание продуктов национального религиозного искусства у населения. Некогда он занимался этим сам, в сапогах посещая север, но в дальнейшем перешел на более крупную роль. Грабили северных старух и стариков личности помоложе и попроще, Витечка же принимал этих личностей у себя на кухне и, отбирая у них мешки и сумки с иконами, отсчитывал им билеты Государственного банка Союза Советских. Спустя дни или недели эти же иконы занимали места в портфелях и сумках личностей с несоветскими паспортами, а Витечкины карманы облагораживала иностранная валюта. Спя с женой Витечки, поэт Эдик, разумеется, презирал его, ведь как возможно удержаться от презрения к сорокапятилетнему богатому типу, с юной женой которого ты спишь.

— Фарцовщикам! — воскликнула она. — Витька рисует мой портрет, он очень хороший художник. Если б ему не нужно было зарабатывать деньги…

— Он был бы гением, как Дали или Пикассо, — язвительно закончил за Елену поэт.

— Ты в дурном настроении, потому я лучше позвоню тебе завтра, — сказала Елена и положила трубку.

Он не был в дурном настроении, но тотчас стал после ее звонка… Толик выпроводил все же Сашку и ушел спать, а юноша вышел из подъезда и, пройдя по Погодинской к Новодевичьему близкому монастырю, уселся у пруда, среди багряной и желтой кое-где листвы и стал глядеть, как плавают лебеди. Водка шибанула-таки в голову. Иногда количество лебедей удваивалось. Обычно он встречался в парке с Еленой, ведущей на поводке пуделя, но Елены в городе не было, она отдыхала с Витечкой на Рижском взморье.