Великая мать любви

Он сгибаясь влазит в такси, предварительно мокро поцеловав меня в губы. Перед тем как захлопнуть дверь, спрашивает: "Ты уверен, что не хочешь, чтобы я отвез тебя домой?"

"Нет. Салют. Спасибо за обед."

"Станешь богатым, будешь вводить меня в рестораны. Звони." - Такси отъезжает. И сразу поворачивает, мигая задним красным огнем.

Я иду и думаю - Может старый пэдэ прав, и никогда не бывать мне у власти? С разумной точки зрения у меня нет абсолютно никаких шансов. Но я уже привык, что у меня никогда нет шансов. Двадцать лет назад Юрка Комиссаров злобно кричал мне на заснеженной улице Салтовского поселка: "Ты думаешь ты особенный! Нет, ты такой как все!" "Особенный!" - огрызнулся я тогда убежденно, и оказался прав. Я стал писателем, пересек полмира, живу в Париже, а Юрка до сих пор работает на заводе "Серп и Молот", где я задержался всего на полтора года. Маленький, несмелый Юрка... И большой пэдэ Леопольд... Что между ними общего? Они разумные, серьезные люди... Если быть разумным и серьезным, то ничего в жизни не сделаешь. Даже в Москву я не смог бы приехать из Харькова, ведь разумно рассуждая, без прописки и работы меня ждала в Москве голодная смерть. Но я приехал и не умер... И в Нью-Йорке я должен был бы спиться, умереть под мостом, попасть в тюрьму... А может мы сами накликиваем свою судьбу и становимся настолько большими, насколько у нас хватает наглости поверить? То-есть мы сами определяем свою величину.?

Сильвестр Сталонэ, сжимает пулемет, поглядел на меня с афиши "Синема Одеон". Кончался октябрь 1983-го года.

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ

Она стояла в этих блядских красных туфлях, голые ноги из-под пальто, пританцовывала и смеялась. Я смотрел на красные туфли и вспоминал почему-то, как давно в Москве, некто, возвратившийся из командировки в Париж, убеждал меня что все парижские проститутки носят красные туфли. "Не хуя подобного, подумал я. (Далеко за ней, в освещенной щели была видна улица Сент-Дэни.) Не хуя подобного, не все..." Я хожу здесь достаточно долго, чтобы изучить предмет. Она, переминавшаяся в красных туфлях, не была проституткой, это была моя любимая женщина. Вот как. Она поселилась на Сент-Совер, вытекающей из Сент-Дэни случайно... От молчаливых размышлений, имевших целью отвлечь меня от действительности, меня отвлек ее голос.

"У меня парень, - сказала она. - И можешь себе представить, - очень интересный парень. Хоть ты и считаешь, что только ты один существуешь, но встречаются еще мужчины. Он моложе тебя, моего возраста. Нам вдвоем очень хорошо." - Она улыбнулась такой улыбкой, что я понял, что ей-таки очень хорошо.

Мне захотелось дать ей по наглой большеротой физиономии. "Дрянь! сказал я. - Наглая русская девка..."

"Ну и девка, ну и что... - сказала она. - Я тебя любила, а ты мной пренебрегал. Когда я приехала в Париж, ты даже за сигаретами мне не сходил. Бросил мне карту, - иди! И потом..."

"Я с тобой жил... Несмотря ни на что. Разве нет? Ты напивалась, приходила утром или вовсе не приходила, ты дралась со мной, как дикая кошка, но я все же жил с тобой..."

"Ты стал маленький какой-то..." - она с действительным сожалением осмотрела мою фигуру снизу доверху, как будто примерив на меня имеющийся у нее груз.

"Какой есть, - сказал я. - Мои метр семьдесят четыре. После войны жрать нечего было, а то бы больше вырос."

"А он высокий, - сказала она. - Когда мы с ним идем по улице, я вынуждена задирать голову, чтобы увидеть его глаза."

"Ну и хуй с тобой, смотри куда хочешь! Какая дрянь!" - Я выругался и ушел не в направлении рю Сент-Дени, но в противоположном, к маленькой темной улочке, и не улочке даже, но темной щели между домами. Я не любил ее район еще больше, чем мой.

Я шел, пиная время от времени мешки с обрезками тканей. Днем в грязных ателье этого ущелья каторжные рабы парижской цивилизации - турки, вьетнамцы, югославы, - шили одежду для таких же рабов цивилизации: кожаные куртки, акриликовые брюки, всякую мерзость, в любом случае. Фонари роняли бодлеровский свет на вонючий и склизкий тротуар, 'Всякий, шагающий по Реомюр, норовил свернуть в улицу-щель и отлить. Существует такая особая категория улочек, призывающих во весь голос: "Писс здесь! Писс, даже если ты не хочешь..." Выйдя на Реомюр, я пошел по улице изобретателя температуры, больной, к бульвару Себастополь. На углу рю Сент-Дени и Реомюра красным горели внутренности кафэ. В красно-желтом желчном пузыре шевелились проститутки и ночной люд города. Зайти в ночное кафэ мсье голландца? Я не зашел, потому как несчастья вызывают во мне желание спрятаться от людей, а не бежать к ним. У большинства человечества, напротив, инстинкт принадлежности к толпе сильнее инстинкта отталкивания. Миновав вспышку света и скопление тел в районе секс-улицы я вышел в ночную пустоту каменной сырой пустыни Парижа. Дальше рю Реомюр будет мертва - два прохожих на километр... Улица некрополя...