Великая мелодия (сборник)

— Не знаю. Я тоже вижу каменную бабу, и мне вот что лезет в голову:

Безмолвия хранящая покой,
Безбрежна степь, что манит желтизной…
Покрыла изморозь слегка
Лик бабы каменной, глядящей сквозь века…

— Это же здорово! Целая поэма в четырех строчках…

Он порозовел от похвалы, но, чтобы снять пафос, разъяснил:

— У нас в институте в Ленинграде принято было сочинять стихи на заданную тему. Своеобразная традиция: так сочиняют благопожелания — юролы. Вот я и наловчился.

— Прочтите еще что-нибудь. Ну, об Эрдэнэ-дзу, куда мы едем, — попросила Мария.

Он немного задумался.

Мой путь лежал в далекий древний храм,
Мне побывать давно хотелось там…

Мне нравилась непринужденность Ринчена. Он носил национальный халат, затянутый кушаком, пышный лисий ловуз — меховую шапку с длинными ушами. Но в чертах его лица не было даже намека на монгольские скулы. Отсутствовало и сугубо монгольское толстое верхнее веко. Узкие усики делали его похожим на бурята Ринчинова, которого я знал. Когда опрокидывал шапку на спину, пышные волосы ореолом стояли вокруг головы.

То была особенная поездка: в один день я перезнакомился с виднейшими представителями монгольской науки и всех искусств, включая драматургию.

Наши автомашины пробирались на запад по высоким террасам Толы. Поднялись на перевал и увидели далекие шапки Хангайского нагорья. По знаку Ринчена остановились на несколько минут в урочище Бадагт.

— Дамдинсурэн говорил, что вы интересуетесь личностью Ундур-гэгэна. Здесь были медные рудники, где Ундур-гэгэн брал медь для своих статуй.

Я вообразил, будто он и остановил машину, чтоб специально показать это холмистое место с древними отвалами. Но я ошибался: Ринчен словно забыл о нас, о том, что головная машина ушла далеко вперед. Он брал в руки большие куски породы, внимательно разглядывал их.

— Это порфирит, — сказала Мария.

— Вы разбираетесь?

— Приходится! А вот нефритовый змеевик!

— Мой любимый камень. Любимый камень Ундур-гэгэна Дзанабадзара. Я вижу его стоящим вон у того обнажения, разглядывающим камни. Он могуч, похож обликом на русского царя Петра Первого…

Мы набрали целый мешок камней: были тут розовый кварц, кусочки яшмы, аметиста, халцедоны, лазурит, камень вечности нефрит.

— Всякий камень настраивает меня на философский лад, — сказал Ринчен. — Это тело Земли.

Я задал ему вопрос, который не давал мне покоя: каким образом можно узнать, что такая-то статуя сделана гениальным Дзанабадзаром, а не другим мастером, возможно, тоже талантливым?

— Это легче всего. Обыкновенный ремесленник не имел права производить лепестки лотоса на обратной стороне пьедестала, на котором восседает бурхан. Такое право получал лишь настоящий мастер, такой, как Дзанабадзар. Но и без того мы легко отличим печать гения на всем, к чему он прикасается. У Дзанабадзара особый стиль и особая манера исполнения, перенять которые невозможно, сколько бы ни подражали ему даже талантливые мастера. Можно подделать какого-нибудь кубиста. Гения подделать невозможно. Гений — это не манера, не новатор формы — это гениальный дух, который одинаково сильно выражает себя в любой форме. Если бы тот же Репин, скажем, рисовал углем, а не красками, что изменилось бы от того? И гениальность Паганини зависела вовсе не от скрипки, изобретенной им. Просто каждый гений ищет и находит наилучший способ выражения самого себя, своей сущности. Для меня книга, полотно, скульптура — это почти живое существо, овеществленный в камне или бронзе разум человека. Нужно пристальнее вглядываться в каждый предмет художественной культуры, если даже он на первый взгляд выглядит неприемлемым, причудливым, как, скажем, статуэтки многоруких богов и богинь.

Наверное, мой вопрос задел в нем какую-то важную струну, он заговорил о видимости и о сущности: