Великая мелодия (сборник)

— Сущность и есть главное. Всегда нужно искать сущность явления или предмета. Сущность характера. Вот очень древнее поучение: «Подобно тому как по одному комку глины узнается все сделанное из глины, ибо всякое видоизменение — лишь имя, основанное на словах, действительное же — сама глина и только глина. Так же по одному куску золота узнается все, сделанное из золота, ибо всякое видоизменение — лишь имя, основанное на словах, действительное же — золото». Какая глубокая мысль, если вдуматься! И какое изящество мышления. А ведь существовал человек, которому эта мысль первому пришла в голову. Реальный человек Уддалаки Аруна или, возможно, другой, приписавший свои воззрения Аруне. Так же как существовал Нагарджуна, о жизни которого мы не знаем ничего. Но они были. Исчезли в огне времени воспоминания о могучих царях, владыках; а личности Уддалаки Аруны и Нагарджуны в чем-то самом главном, составлявшем их сущность, сохранились, как бы перешли в вечное состояние. Они сумели отойти от чего-то несущественного и сосредоточиться на основных вопросах бытия, хотя бы на идее сущности и явления. Меня эта идея всегда волнует своей беспредельной широтой. Она кажется универсальной. Сущность в какой-то степени — субстанция, основа вещей и процессов, глина, золото Аруны, которые проявляются в бесчисленном количестве форм. Собственно, когда мы рассуждаем о форме и содержании художественного произведения, меня преследует этот образ: форма — это форма проявления сущности, то есть содержания, форма и есть явление. Читатель всякий раз идет от явления к сущности, обнаруживая сущность первого порядка, второго и так далее; ибо явление включает в себя не только существенные связи объекта, но и всевозможные случайные отношения. Мы всегда стараемся докопаться до сущности. Почему? Ищем фундамент, прочную основу, на которой возводится все здание. Мы догадываемся, что явления изменчивы, а сущность — нечто сохраняющееся во всех изменениях. Так вот в искусстве, литературе сущность — это сущность самого художника, как я уже сказал.

Всякий художник, писатель стремится выразить прежде всего свою сущность, запечатлеть ее навсегда для других, остаться в памяти людей, «войти своим голосом в огонь». Как гласят Упанишады: «Воистину человек состоит из намерения. Какое намерение имеет человек в этом мире, таким он становится, уйдя из жизни. Пусть же он исполняет свое намерение». Юный Начикетас из «Катхака-упанишад» хочет выяснить: что остается от человека после того, как он умирает? Владыка ада Яма отвечает: деяние!

Бесплотная мысль человека беспрестанно ищет материального убежища: закрепиться в бронзе, на полотне, в мраморе, на страницах книги. Это и есть последнее и самое прочное прибежище личности. Даже после того, как она растворилась…

Может быть, он говорил тогда не так длинно и не так витиевато. Возможно, я привожу квинтэссенцию всех наших последующих разговоров, растянутых на годы. Но он говорил все это, так как я уже осознанно сам заговаривал обо всем, раз представлялась возможность приобщиться к мудрости древней и современной, записать кое-что в толстую тетрадь. Перед людьми, подобными Ринчену и Дамдинсурэну, я не стеснялся признаться в глубоком своем невежестве. Их обучал сонм выдающихся советских ученых, академиков. А моими наставниками изначально были рядовые преподаватели, которые конечно же никогда не слышали об Упанишадах. Моя память сжала все мысли Ринчена в один разговор — так удобней для памяти, для кристаллизации прошлого в настоящем.

Судя по всему, Дамдинсурэн рассказывал ему обо мне, потому что Ринчен в разговоре сразу же взял определенный тон: поучительно-философский. Ведь и Дамдинсурэн и Ринчен были еще так молоды, как я считаю теперь.

Они оба понимали меня лучше, чем я их. Так мне кажется. Они хотели, чтобы я «вошел своим голосом в огонь».

Надо искать сущность… Но чтобы ее найти, необходимо очень много знать, дабы не обмануться, не принять видимость за сущность, подделку шедевра за сам шедевр…

…Мы поднимались на невысокие перевалы и опускались в долины или мчались по степи, заросшей щетинистыми пучками трав. Пока наконец не увидели в мерцающей дали белые грушеобразные башенки — субурганы — и высокую каменную стену. Полыхнул ясным синим огнем Орхон. Горы придвинулись вплотную.

— Приехали!..

Массивная въездная башня монастыря Эрдэнэ-дзу надвинулась черной сумрачной громадой. Над ней, на пурпурных колоннах поднималась прогнутая крыша с четырнадцатью драконами. За воротами притаилось неизвестное. Молчаливая крепость, обнесенная стеной, — и ни души вокруг. Ветерок доносил оттуда, из-за стены с белыми надгробьями-субурганами, грустный перезвон колокольчиков, подвешенных к углам рогатых крыш.

Может быть, именно здесь, у этих изъеденных ветрами стен, я впервые ощутил «дуновение вечности», как бы высокопарно ни звучали эти слова. Такое ощущение возникает, когда стоишь на краю могилы, куда опустили гроб с телом хорошо знакомого тебе человека: он был, его лицо двигалось, глаза сверкали — и нет его. И еще — когда разговариваешь с очень старыми людьми.