Великая Ордалия

Он мог лишь молча смотреть на неё.

Не здесь, — предупреждающе молвил его тайный голос, — Где угодно, только не здесь.

Но однажды она должна сдохнуть!

— Судя по всему, ты раздумываешь, как бы ловчее прикончить меня, — молвила его бледная сестра, тщательно осматривая баночки с мылом и ароматическими маслами, расставленные на полу, рядом с ванной, — едва ли ты думаешь сейчас о чём-то ещё.

— С чего ты взя…? — запротестовал было он, но поперхнулся водой, безжалостно вылитой ему на голову.

— Мне нет-нет дела — продолжала она, опрокидывая ему на темя плошку мыла с ароматом апельсина, — до того, о чём ты думаешь или что делаешь.

Она начала намыливать ему голову. Её пальцы не были ни жестокими, ни ласковыми — они просто делали своё дело.

— А я и забыл, — ответил он, выражая негодование каждым кивком свой, натираемой ароматной пеной, головы, — что тебе ни до чего нет дела.

Её пальцы прошлись от его лба, через темя до затылка, пощипывая ногтями кожу.

— У меня много-много дел и забот. Но, как и у нашего отца, мои заботы скользят сквозь меня и не оставляют следов на снегу.

Она собрала его волосы на затылке, отжала их, а затем прошлась пальцами вперед, на этот раз двигаясь по бокам, вдоль висков.

— Инрилатас мог заставить тебя плакать, — напомнил Кельмомас.

Её пальцы остановились. Какая-то судорога прошла по её вялому, апатичному лицу.

— Удивлена, что ты помнишь это.

Перестав заниматься его волосами, она повернулась к приготовленным мамой моющим принадлежностям.

— Я помню.

Она взяла и смочила водой небольшую розовую губку и, воспользовавшись пеной с его головы, начала намыливать его лицо нежными, даже ласковыми мазками.

— Инрилатас был-был сильнейшим из нас, — произнесла она, судорожно моргнув — и самым-самым жестоким.

— Сильнее меня?

— Намного.

Лживая сучка!

— Как это?

— Он видел чересчур глубоко.

— Чересчур глубоко, — повторил мальчик, — это как?

Телиопа пожала плечами.

— Чем больше ты узнаёшь чью-то душу-душу, тем меньше она для тебя становится. Для Инрилатаса мы-мы все были чуть более, чем ползающими вокруг-вокруг него слепыми-слепыми букашками. До тех пор, пока мы слепы — в этой слепоте и наша душа и наш мир-мир остаются целостными. Невредимыми. Но, как только мы прозреваем, мы видим и то, что и мы сами — не более чем букашки.

Кельмомас непонимающе посмотрел на неё.

— Чем больше узнаешь о чем-то, — сказал он, нахмурив брови, — тем реальнее оно становится.

— Лишь если оно с самого начала было реальным.

— Пфф, — насмешливо фыркнул он.

— И, тем не менее, ты занимаешься ровно тем же, чем занимался он.

— Это чем?

— Делаешь себе игрушки из человеческих душ.

От силы пришедшего вдруг прозрения у мальчика перехватило дыхание.

— Так вот, что сделал Инрилатас? Сделал из тебя свою игрушку?

— Даже сейчас-сейчас, — молвила она со своим треклятым заиканием, — ты-ты пытаешься заниматься всё тем же.

— Так ведь и я тоже букашка!

Она помолчала, водя губкой по его подбородку. Вода начала остывать.

— Букашка, поедающая других букашек.

Он обдумывал эти слова, пока она намыливала ему шею и горло, особенно усердно работая губкой между ключицами.

Ему показалось прекрасным и даже в чем-то эпическим, что брат и сестра могли вот так обсудить основания, по которым один собирался убить другую… всё это было похоже на какую-то притчу из Хроник Бивня.

— Почему он называл тебя шранка? — внезапно спросил он.

Её лицо опять исказилось, будто сведенное судорогой.

Кельмомас довольно ухмыльнулся, когда она промолчала. Тут была лишь одна букашка. Нету следов на снегу — ага?

— Потому что я всегда была-была слишком тощей.

Она лжет… — сказал голос.

Да, братец, я знаю…

Имперский принц отодвинул от себя её запястье, чтобы всмотреться в её глаза. Казалось удивительным находиться настолько близко от её ненавистного лица, чтобы иметь возможность разглядеть брызги веснушек, розовую кромку её век, прикус зубов. Он всегда полагал, что в те времена лишь открылось нечто, что с ней сделали. Что его брат как-то сломал её… Но, теперь ему казалось, что он может вспомнить всё произошедшее гораздо яснее…

Её рыдания.

— И сколько раз? — спросил он её.

Вялое, отстраненное моргание.

— До тех пор, пока отец не запер его.

Мертвящий холод проник в её голос.

— А мама?

— Что мама?

— Она когда-нибудь узнала?

Щебетание капающей с его волос воды.

— Однажды она подслушала его. Она была-была в ярости…

Сестра подняла губку, но он раздраженно отстранился.

— Она… она была единственной, кто никогда-никогда не боялся Инрилатаса, — произнесла Телиопа.

Но теперь он мог видеть всё с абсолютной ясностью.

— Она так и не узнала, — заключил Кельмомас.

Её голова качнулась, так, словно она тихонько икнула. Три раза подряд.

— Инрилатас… — продолжал он, наблюдая за тем как всё больше белеет её лицо.

— Что-что?

— Он соблазнил тебя? — усмехнулся он. Он видел что делают взрослые, когда бурлит их кровь. — Или взял силой?

Теперь она казалась полностью опустошенной.

— Мы дуниане, — пробормотала она.