Нечто — должно быть ужас — перехватило в этот миг её дыхание, внезапное, глубинное осознание всех совершенных ею злодеяний. То, как мать пыталась научить её каким-то основам садоводства, а Мимара намеренно уколола палец. Как она подробно рассказывала маме том, как её домогались, чтобы Эсменет мучилась от стыда и горя. Как она цеплялась за страхи и ошибки матери, обвиняя её в слабости, нечистоте, не способности соответствовать императорскому сану. —
И как она хохотала, когда мать удалялась в слезах…
Ты и своим лицом то владеть не умеешь …
Оком своей души она и сейчас видит мать плачущей, обнимающей шелковые подушки в поисках любви и доверия. Засыпанную укорами и упреками, посрамленную снова и снова. И одну, всегда одну, вне зависимости от того, к кому она обращалась…
И только
Превращенную в подобие этих самых китих.
Мимара не способна глотнуть, не может дышать, такой тяжестью чувство
Корабль скрипит на волнах винноцветного моря, корабль работорговцев…
— Анасуримбор Келлхус — дунианин, — говорит женщина старому волшебнику, стараясь угомонить бурю, разыгравшуюся в её сердце.
— В той же мере, как эти двое.
Старый волшебник видит причину её гнева, замечает разыгравшуюся в её душе бурю, губящую всякую надежду. Она понимает это, потому что он колеблется.
— Что ты сказала? — Наконец спрашивает он.
Собственный голос ошеломляет её, столько в нем расчета и холода.
— Что ты должен убить их.
Он знал. Он наперед знал, что она потребует именно этого. Она смогла сказать это — словно дунианин.
— Убийство.
Она поворачивается к двоим соглядатаям, зная, что они могут узреть её мрачные намерения, но нимало не беспокоясь об этом. Она отрывисто хохочет, звук этот заставляет старого волшебника бросить на неё хмурый и полный тревоги взгляд.
Она смотрит на него, на мужа и отца, во взгляде её злоба и торжество.
— Убить дунианина — не убийство.
Они сидели бок о бок на останках того, что ранее было северо-западным бастионом, наблюдая за спорящими внизу стариком и беременной женщиной. Солнце выглянуло меж вершинами гор на востоке, холодное в этой продутой ветром пустыне, неспешно и неотвратимо выбираясь из-за пазухи ночи. Вздохнули ели. Восход обрисовал контуры хребтов и ветвящихся ущелий, очертив острые углы контрастными тенями.
— О чём они говорят? — Спросил мальчик.
Выживший ответил, не отрываясь от собственного исследования. Их язык не поддался ему, однако иной, бессловесный язык душ этих пришельцев говорил с едва ли не болезненной ясностью — как у Визжащих, только более сложно. Словами грохочущих сердец и стиснутых рук. Движениями мышц в уголках глаз и рта. Частотой морганий…
— Женщина хочет уничтожить нас.
Мальчик не удивился.
— Потому что она боится нас.
— Они оба боятся нас — и мужчина больше чем женщина. Только она ещё и ненавидит нас так, как не способен ненавидеть старик.
— Она сильнее?
Бросив короткий взгляд, Выживший кивнул.
— Она сильнее.
То, что из этого следовало, понять было легко. Раз она сильнее, победит её мнение.
— Нам надо бежать? — Спросил мальчик.
Выживший сомкнул глаза, перед внутренним взором его предстали тела гибнувших в пещерах собратьев — как воспоминания, но не как возможность.
— Нет.
— Нам надо убить их?
При всех сложностях подобного неожиданного поворота событий, Выжившему не нужно было входить в вероятностный транс, чтобы отвергнуть эту линию действий.
— Старик — Поющий. Он сильнее нас.
Он как раз находился на стенах, когда захватчики выплыли из анфилад леса, приблизились к бастионам, возвышавшимся над открытым полем, а глаза их и рты исторгали огонь. Ему не нужно было зажмуриваться, чтобы видеть, как падали со стен его братья, охваченные ореолами испепеляющего пламени.
— Тогда мы должны бежать, — заключил мальчик.
— Нет.
Невежество. Именно на этом камне воздвигли братья свою великую крепость, твердыню, ограждавшую их от того, что было прежде. Тьме они противопоставили тьму, и это стало их катастрофической ошибкой. Лишь до тех пор, пока мир