Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916–1926

Тюрьма, в которой брат провел одиннадцать месяцев, была, по-видимому, действительно относительно хорошая. Это объясняется тем, что она являлась для СССР образцовой и была показной: в ней содержались арестованные иностранцы и она посещалась консулами соответствующих государств. Все письма брата из тюрьмы отличаются спокойствием и бодростью. Он благожелательно отзывается даже о тюремных надзирателях. Вряд ли это можно объяснить тем, что он принужден был так писать или лишь желанием успокоить этим своих близких: скорее это следует приписать действительно его спокойному темпераменту и жертвенному стоицизму. Характерно для его настроения в тюрьме письмо его от 17 февраля 1927 года, в котором он писал: «Получил твое письмо от 31/ХП. Был страшно обрадован. Чувствую себя очень хорошо. Здоровье по возрасту хорошо. Материально обставлен вполне удовлетворительно и ни в чем не нуждаюсь. Хотя у меня только летняя рвань, но франтить не перед кем. К счастью, я привык к холодной одежке еще с Москвы и, когда менее 10°, гуляю по двору в летнем. Да и в эмиграции я не избалован и последнюю зиму жил в Париже в мансарде без печи и электричества. Теперь я живу в бельэтаже, электричество, центральное отопление. В камере оч. тепло. Стол улучшенный, гигиенический, вполне сытный. Итак, по обстоятельствам, относительно обставлен хорошо. Я совершенно спокоен и бодр. Ведь я шел на это, сознавая, что мало шансов не быть узнанным, особенно в Москве. Я прожил в Харькове на свободе и был опознан и арестован 13/VII уже под Москвой. Обращение чинов ГПУ вполне корректное и предупредительное (разрешение лампы, улучшенного стола, обливание теплой водой, ежемесячное омовение и проч.). Всего более имею соприкосновения с надзирателями (из красноармейцев). Тут достижение огромное: не только со мной, но и со всеми без исключения заключенными (а есть и беспокойные) обхождение вежливое, гуманное и я за 7 месяцев ни разу не слышал (по коридору) ни одного окрика или грубости. Со мною, как со стариком, даже иногда трогательно внимательны и стараются по возможности облегчить мою участь. С некоторыми из надзирателей готов был бы прямо подружиться при других обстоятельствах: такие славные парни! Читаю много. Наслаждаюсь чтением. Выбор книг довольно удовлетворительный. День проходит удивительно быстро. Вчера получил чрез Пешкову (Горькая), которую я знал по Художественному театру, из Москвы 10 р. от Политического Красного Креста. До решения моей судьбы на суде мне ничего не нужно. Желаю всем быть столь же бодрыми, что и я».

В другом письме он парадоксально утверждал, что в тюрьме он наслаждается свободой от текущей суеты, срочных обязательств, ответственных шагов. Интересно, что при заключении в Петропавловскую крепость в ноябре 1917 года, как он пишет об этом в «Великой разрухе», он испытал то же чувство свободы – освобождения от всех забот и жизненной суеты.

Несмотря на то что компетентные люди из СССР сообщали, что суд должен состояться в скором времени, следствие все затягивалось. Доходили слухи, что готовится громкий политический процесс. Но вероятно, не удавалось напасть на достаточно интересные данные для обвинительного акта. Понятно, что по мере затяжки дела тревога среди родственников и знакомых заключенного росла. В конце февраля в иностранных и русских заграничных газетах появилось известие о расстреле Павла Дмитриевича, изо дня в день повторявшееся. После нескольких тревожных дней я решился послать в Москву Е.П. Пешковой телеграмму с оплаченным ответом. 2 марта последовал от нее следующий ответ: «Communication fausse hier regu lettre votre frere remerciant argent».[22]

Советская пресса откликнулась на сообщение о расстреле позже и вот в каком пошло-фельетонном стиле. 9 апреля 1927 года в советских официальных «Известиях» появилась статья под заглавием

Знатный путешественник, или как застрял в Харькове князь Павел Долгоруков

«В 1924 году этот бодрый старик (ему около 60 лет) перешел нелегально границу, желая «поработать» в СССР. Но принужден был экстренным порядком поворотить назад оглобли.

В 1926 году он повторил свою попытку. Добыв документы на имя Ивана Васильевича Сидорова, он проживал некоторое время в Харькове. Князь все время устраивал свидания со «своими» людьми. Все это были давно утихшие старички и старушки, бывшие земские деятели, увядшие либералы, засохнувшие кадеты. Когда Долгоруков перед этими «мощами» выкладывал свои планы, они отмахивались от князя всеми имевшимися в их распоряжении руками и ногами.