Великая русская революция, 1905–1921

Эти настроения и страхи подпитывались классовыми чувствами, диктовавшими не только разговоры в кругах элит об отсталости народа, но и плебейское недоверие к элитам, способствовавшее такому поведению, которое элиты критиковали как незрелое, безответственное и анархическое. Еще ощутимее, чем «гнев и злость», исторгаемые либеральной печатью в адрес простого народа (в чем ее обвинял Горький), были гнев и злость, исходившие снизу. Многим рабочим и крестьянам нередко хватало всего одного слова, чтобы выразить в нем всю полноту социального недоверия, возмущения и гнева: «буржуй». Это выражение при его реальном использовании отличалось весьма удобной неточностью: «буржуем» мог быть промышленник и капиталист (именно так определяли буржуазию марксисты), аристократ, богатый крестьянин (кулак), служащий, представитель интеллигенции (отсюда и такие термины, как «буржуазный социалист»), государственный чиновник, армейский офицер, идеологический противник революции, сторонник войны и даже журналист, работающий на несоциалистическую газету (то есть, по представлениям левых, на «буржуазную прессу»). Как показал Колоницкий, это слово в большей степени представляло собой нравственную оценку, нежели социальный анализ: таким образом говорили о людях, чьи действия в данную историческую эпоху расценивались как корыстные, эгоистичные и алчные, не направленные ни на общее благо, ни на благо простого народа[166]. Так, например, когда «Ежедневная газета-копейка» призывала бороться с «алчными аппетитами буржуазии», угрожающими революции[167], то в этом предупреждении под «буржуазией» понимались люди, руководствующиеся корыстью и эгоизмом. Или когда провинциальный журналист защищал Временное правительство от обвинений в том, что оно является «буржуазным», его аргументация основывалась не на социальном составе кабинета (большинство министров, по сути, были промышленниками и представителями свободных профессий), а на его моральных качествах: «его члены – честные умные граждане, горячо любящие родину»[168]. Массовый язык классовых отношений приобрел нравственную окраску. Классовая борьба, даже в глазах многих марксистов из числа рабочих, усвоивших социальное и экономическое определение классов, обычно приобретала облик борьбы между правдой и неправдой, справедливостью и беззаконием, добром и злом.

В 1917 г. даже слово «демократия» приобрело классовый смысл. На левом краю политического спектра это слово стали понимать не столько как описание политического идеала или системы, сколько как политическое выражение классовых интересов и ценностей. Термином «демократия» обозначались социальные группы, не обладавшие привилегиями, не эксплуатировавшие других и не строившие контрреволюционных заговоров. Демократами назывались простые люди и те, кто встал на их сторону вследствие своих принципов и убеждений – в первую очередь социалисты, активно работавшие в советах. Даже в тех случаях, когда слово «демократия» использовалось в старом смысле, для описания политического идеала или системы политических взаимоотношений, оно обозначало не столько равные права и всеобщее представительство, сколько политическую власть, осуществляемую в интересах бедноты. Типичными были выражения наподобие следующих фраз из писем, посланных осенью 1917 г. в газету Совета «Известия»: «Демократия жертвует всем во имя спасения страны и революции… Но малочисленный класс охватывает своими щупальцами все эти усилия»[169]; «…мы потребовали энергичной борьбы всей демократии и правительства за скорейшее окончание войны»[170]. Либеральные элиты стояли на том, что «демократия» должна объединять всех граждан под властью демократического правительства. Но они к своему большому разочарованию понимали, что многие простые люди не распространяли понятие «демократия» на «буржуазию», порой распространяя его на интеллектуалов-социалистов[171].

К осени эмоциональный и нравственный язык классовых отношений достиг лихорадочного накала. Типичной для того периода была резолюция одного из солдатских комитетов, отправленная в газету Совета «Известия» 1 сентября: «Пора же сбросить с себя гипноз буржуазии; пора отбросить ее как гнойную коросту, чтобы она более не разлагала революцию… [Буржуазия] предает страну на разорение нашим внешним врагам, швыряется нашею жизнью как никчемной вещью, вносит всюду и везде развал… Она ведет на каждом шагу смертельную борьбу с революцией, прикрываясь лишь громкими словами»[172]. «Известия» были завалены подобными воззваниями, нередко предупреждавшими, что настало время для судьбоносных действий. Как выразился один солдат в своих стихах, посланных в газету, «А кто же тут будет виновен /Когда мы подсчет подвидем/Буржуев проклятых злодеев/На висельце всех пербирем?»[173].