Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920

   Ленин прекрасно понимал, что, как бы он ни рекламировал фабзавкомы с их лозунгом государственного контроля производства рабочими снизу, как бы ни называл их «новой формой рабочего движения», чисто русской и уникально революционной, на самом деле значение этих органов весьма сомнительно. Главным для него было совсем другое: превращение самой большевистской партии в сверхцентрализованную организацию с военной дисциплиной, напоминающую не столько демократическую, самоуправляющуюся, открытую для всех партию западноевропейского типа, сколько средневековый орден рыцарей-монахов. Это было необходимо для ведения борьбы за власть, но еще больше – для удержания и использования этой власти.

   Июльские дни показали, что коалиционное правительство, «парализованное изнутри», ничуть не сильнее предыдущего правительства либеральной буржуазии, которое было «парализовано снаружи». Петроградом могла овладеть даже абсолютно неорганизованная толпа. Ленину пришлось рассеять сомнения собственных последователей: если большевики возьмут власть, то смогут ли они ее удержать? Ответ был коротким и радикальным:

   «После революции 1905 года Россией управляли 130 000 землевладельцев, управляли, совершая бесконечное насилие над 150 000 000, обрекая подавляющее большинство народа на каторжный труд и полуголодное существование.

   Говорят, что Россия не может управляться 240 000 членов большевистской партии, не может управляться в интересах бедных против богатых. Но сейчас на стороне этих 240 000 по крайней мере 1 000 000 голосов взрослого населения; такая пропорция членов партии и избирателей ценится как в Европе, так и в России; например, так было на августовских выборах в Петроградскую думу. Следовательно, мы уже имеем правительственный аппарат из 1 000 000 человек, преданных социалистическому правительству».

   Это было дерзко. Сделать собственную партию с ее ближайшим окружением аппаратом, напрямую управляющим страной. .. Такой план не имел прецедентов в истории, кроме разве что иезуитско-коммунистического правительства Парагвая.

   Да, это было дерзко, нахально, но практично и даже прозаично. Россия, за спиной которой были века абсолютистского режима, пыталась стать современной демократией европейского типа, но ей предстояло решать социальные проблемы в духе самых передовых идей века. Она пыталась сделать это, стиснутая кольцом войны, когда быстро приближавшаяся экономическая разруха вызывала взрывы недовольства у невежественного, неудовлетворенного, постоянно нищающего населения.

   Демократы типа Керенского, люди с «узким кругозором», приходили в отчаяние и патетически восклицали: «Кто вы, свободный народ или бесформенные толпы мятежных рабов?»

   Короли российской промышленности неохотно принимали политическую демократию, но мысль о том, что к ней может прибавиться «промышленная демократия», а права на собственность и капитал перейдут к трудящимся, приводила их в ужас. Они были готовы бежать со своим капиталом за границу или поддержать любого, кто стальной рукой «остановит революцию» .

   Генералы с сильной волей вроде Корнилова отвечали на этот «социальный заказ» и тянулись к власти, маскируя свое стремление к реставрации старого режима клятвенными обещаниями привести Россию «к Учредительному собранию, предварительно одержав победу над чужеземным врагом».

   Партии большинства Совета, объединенные стремлением расширить политическую и экономическую демократию, безнадежно расходились в своих оценках возможности этого. Столкнувшись с мятежной стихийной силой, они боялись, что слишком большая дерзость восстановит против них образованные высшие классы России, которые не смогут расстаться с цензовой демократией и поддержать революционное правительство.

   Предупреждения о том, что чрезмерная осторожность в стране, поднявшейся на дыбы, рискованна, что нерешительность демократии трудящихся в осуществлении их собственной программы и постоянное нежелание отказаться от бесплодных и пустых союзов и компромиссов есть самый эффективный способ лишить массы иллюзий и толкнуть их в объятия большевизма, были «гласом вопиющего в пустыне».