Великая слава Руси. Книги 1-7

   — Простая ты какая. Не боишься меня?

   — Я смелая. — Она с мурчаньем уткнулась ему носом в ухо. — Иль ты забыл, что в срубе-то намедни было? Понравилось тебе, раз пришёл? Чего таисся-то? Ты пош-шупай везде, пошшупай, вот этак вот и вот так... И я тебя потрогаю. Я долго могу терпеть и разжигаться. А ты? Сразу хочешь? У тебя уже вспрыговат? Да? Чай, знат, чего я с ним счас изделаю... Ты не обижаисси, я туды проткнусь?.. Ух ты, какой большой, жеребячий! Счас я его ещё раздрачу! Изне-е-ежу я его. А ты с подружкой своей не так, что ли, привык? А вот на всяку привычку быват отвычка и на обык — перевык. Таперь по-моему станем. Исцалую тебя всяво, по лядвиям испотешу. — Она коротко и крепко прижималась сухими шершавыми губами к его лицу, полагая, что это и есть поцелуи.

Нет, не жену вспомнил Иван в тот час похотный, почему-то вспомнились робкие, как лепестки, губы покойной Фенечки брянской, и разъярение опало в нём.

   — Ну, чего у тебя в печи-то схоронено? — с грубоватой принуждённостью отстранил он Макридку и тут же понял, что она и битье за ласку примет: вскочила, глубоко усунувшись в чело, добыла оттуда глиняные сковородки.

   — Всё по-празднишному у меня. Гляди-ко: печень лосиная, у мясника вчерась брала, побаловала с ним маленько, он и дал мне из остатков. А это вот кишки начиненные.

   — Чем? — заметно дрогнув, спросил Иван.

   — Как чем? Аль у тебя в дому не готовят этакого? Вкус не хвалю, а горяченько да мокренько будет. Мозг берём, да ноги, да рубец смешаем, а сперва иссечём, конешна, а ещё кашу с салом в кишку утолкаем и потом всё в печи томим. — Она рассказывала обстоятельно и покровительственно, с долею превосходства над его мужским незнанием кухарского дела. — Ешь-ка! А потом — на перину, пёрышко об пёрышко потрём. Ты ведь сластный, видать? Я те утяну в свой омуток, уснуть часу не дам.

Только у неё и разговору, только и делов.

Возвращался Иван невесёлый, будто что дорогое потерял. «Зачем я это сделал?» — спрашивал он себя. Уж больно решительно она... да вонючая какая! Изо всех местов у ней сырой говядою несёт. Неужели это могло быть со мной?

Но ведь было!..

2

Ворота под лёгкой кровлей пробили толстыми гвоздями с большими узорчатыми шляпками; вереи-столбы, на которые навешены ворота, тоже украшены густою резьбой. Ещё не потемневшее от дождей дерево жёлто сияет.

Всегда есть какая-то радость в новой постройке. Сызмалу Ивану нравились новые дома, бани, амбары, свежо лоснившиеся тёсаными боками. «Мне, наверное, и собственный гроб понравился бы», — подумал он, усмехнувшись.

В окна были затейливо вставлены кованые решётки, входы на крыльца закрывались железными створами.

Иван шёл по выметенной мощенке — и дворец вырастал перед ним во всей красе и добротности, сделанный на века. Теплота и задушевность были в его облике и вместе — надёжность. «Это мой дом, сюда возвращаюсь, тут чистило моё, свиньи, калом затиневшей».

С крыльцев лестницы поднимались в просторные сени, а уж оттуда внутренние лестницы вели в повалушу, где будут гости собираться или вся семья великокняжеская. Гульбища Иван тоже распорядился сделать обширными. Было много света, на стенах — цветная побелка, где золотисто-луковая, где голубая, а там, где солнце подолгу задерживается, зелёная, цвета яблок незрелых. При покойных родителях кожей стены обивали и верха теремов золотили, но теперь не по силам.

   — Ты на траты будь тугше, — внушала супруга, — пора нам добрецо-то скапливать в скрытности неизменной.

Но Иван легко на это смотрел, и щедрости его дивились: кто попросит, отсыпал, не меряя. Однако права жена, порядок нужен в делах, да и Алексий велит, сегодня же надо составить завещание.

Потолки во дворце были расписаны: солнце и звёзды, иль звери в кругу из трав — лев, кот, слон — это в детской опочивальне, а в супружеской Шура попросила обить потолок дорогой кызылбашской камкою, а на постеле чтоб было одеяло веверичье невесомое, белое в чёрных лапках. В светлицах же верхних стены сосновые, лавки и потолки липовые, косяки еловые, и оттого всё заполнено тонким душистым запахом леса.

С особым чувством оглядывал теперь Иван дворцовые хоромы — наконец-то своё гнездо, по собственному смотрению и вкусу выстроенное. Здесь уму — утеха, страстям — умиренье, грехам — прощенье. Лучше ничего быть не может и не должно быть. Так он убеждал себя, а сердце нет-нет да словно варом обдавало: вот баба! — простая, земляная, естество её могучее неодолимо пьянит, как дикий мёд, и валит с ног. Так вот оно какое, настоящее-то счастье! Как вспоминалось её распалённое, огнянное лоно в обширной жёсткой шерсти, не было ни раскаяния, ни сожаления о случившемся. Значит, всё может повториться? Ну, там видно будет. Думать ни о чём не хотелось, лишь погрузиться в пережитое и ощущать всё снова.

И никто не сказал ему тихим нечувственным голосом: Иван, не на песке ли построил ты дом свой? Кто станет стеречь дом, когда ты будешь покидать его мысленно и въяве? Никто не сказал. Поэтому Иван ни о чём таком не думал и ничего не загадывал.