Великая смута

Употребляемое ныне словцо «отябельный», во владимирской речи означающее: рисковость, самозабвенность, отчаянность, отъявленность. Отябельный парень — способный совершить действо наобум, очертя голову. По европейскому аналогу: «пойти в бой с открытым забралом». Старшее поколение наверняка еще помнит, что во время Великой Отечественной вошло в житейский обиход выражение «рвануть на груди тельняшку». Имелся в виду крайний взлет чувств перед смертельной опасностью, в боевой обстановке. Трудно представить себе такое теперь в атмосфере уклонения от исполнения армейского долга и массового дезертирства из воинских частей. Ну а если завтра война, да большая? Мы к ней не готовы. Наше общество, страна разнузданы, деморализованы. Не способны мы даже к самообороне, не говоря уже о контрнаступлении по широкому фронту. Это знает и кожей чувствует каждый мальчишка. Державный иммунитет, воинский дух нации ослаб, опустился на самый низкий уровень. Мы не в силах восстановить законный порядок даже в Чечне. На любые территориальные притязания со стороны бывших своих собратьев (сестер) Россия способна отвечать уже даже не «насупленным взором», а невнятными дипломатическими нотами, кои никто всерьез не принимает.

Как военспец высшего ранга Михаил Иванович внутреннюю обстановку в стране досконально понимал и тонко чувствовал. И хотя в душе считал себя стопроцентным патриотом, тем не менее отдавал должное победителю. При этом не конкретизировал образ, осторожно называл «третьей силой». То ли потому, что мне не полностью доверял, то ли из соображений неписаного штабного этикета. Впрочем, не исключено, что имело место и армейское суеверие. По рассказам фронтовиков известно, что во время войны, особенно на передовой линии солдаты не персонифицировали противника. Обычно ограничивались простым местоимением «он». (Подразумевался, конечно, немец.) В наше время с языка сограждан частенько срывается слово «они». И вся разница.

Наконец вышли мы из парка напрямую. Открылась залитая пронзительным электрическим светом просторная безлюдная площадь. На заднем плане высилась мрачная громада погруженного в сон спального корпуса. Картина, признаться, была жутковатая, апокалипсическая.

К этому времени я окончательно сбился с панталыку: кто же мы все-таки друг другу — единомышленники или же заплутавшиеся в «проклятых вопросах» недотепы?

Генерал нарушил молчанку:

— А ваша-то точка зрения какова?

Впервые вот так в лоб был поставлен вопрос. Так что я не сразу и врубился. Однако уточнять не стал, что именно товарища интересовало? Высказал то, что бесит меня с августа 1991-го.

— С великой страной они разыграли злую шутку.

— Это как сказать. Мне, например, кажется, я почти уверен, — как бы вслух размышлял генерал, — что будущие летописцы оценят тот путч не более чем исторический анекдот. Наподобие того, что в шестнадцатом веке случилось в Арденах. Современники ведь склонны сильно преувеличивать масштабы катастроф, деяний, подвигов. У меня из головы не выходит один эпизод. В прошлом году по служебным надобностям ездил я в страну Восходящего Солнца. В соответствии с протоколом была предусмотрена развлекаловка на японский манер. Подымались на Фудзи. По личной просьбе свозили в Хиросиму. Город напоминает архитектурный макет. Посетили музей жертв атомной бомбардировки в 1945 году, постояли возле скорбного памятника. Все вместе взятое произвело даже на меня, военного человека, тягостное впечатление.

Увиденное, пережитое и теперь еще отражалось на лице рассказчика. Сделав глубокий выдох, он продолжал:

— По соседству стояла группа молодых людей, по обличью японцы. Черт меня за язык дернул, что ли. Я спросил миловидную девушку с печальными глазами: знает ли, мэм, кто сбросил атомную бомбу на Хиросиму? Девица нервно дернулась, слегка отпрянула от меня. Не громко по-птичьи что-то своим друзьям прощебетала. У них там возникло смятение, чуть ли не дискуссия. Потом пауза. Скосив глазки на меня, восточная красавица через переводчика сказала: «Это сделали русские».

Возник клубок сплошных противоречий. На скулах генерала я увидел литые желваки. Слова же явно не соответствовали, как нетрудно было догадаться, душевному состоянию моего собеседника. Конечно, он умел владеть собой.

Без пафоса, ровным лекторским тоном Михаил Иванович как бы прокомментировал хиросимский эпизод:

— Недавно мне открылась истина, — не знаю какого по счету небесного круга: люди склонны предельно упрощать сложнейшие узловые моменты истории. И не только мировой. Даже персонально касаемые нас события, личные драмы, трагедии со временем смягчаются, теряют резкость, расплываются в душе, рассасываются. Великая ссора, которая собой заслонила солнце и едва не завершилась кровопролитием, с годами вызывает всего лишь легкую усмешку. Это в лучшем случае, а то вообще.

Михаил Иванович приник ко мне вплотную и прошептал на ухо: