Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени

На континенте аграрный протекционизм также являлся острой необходимостью. Однако наиболее активные интеллектуальные силы эпохи были увлечены авантюрой, которая изменила их угол зрения таким образом, что подлинный смысл аграрной проблемы остался ими незамеченным. В этих условиях та социальная группа, которая оказалась способной выступить выразителем поставленных под угрозу интересов деревни, смогла приобрести влияние, совершенно несоразмерное ее численности. Фактически протекционистскому контрдвижению удалось стабилизировать ситуацию в европейской деревне и уменьшить приток населения в города — подлинное бедствие тех времен. Реакция извлекла для себя выгоду из общественно полезной функции, которую выполнила она в сложившихся обстоятельствах. Роль, аналогичная той, которая позволила реакционным классам Европы сыграть на традиционных чувствах в борьбе за аграрные тарифы, в Америке примерно полвека спустя обусловила успех «Администрации Долины Теннесси» и других прогрессивных социальных мероприятий. Одни и те же потребности общества укрепляли демократию в Новом Свете и усиливали влияние аристократии в Старом.

Противодействие мобилизации земли являлось социальной подоплекой той борьбы между либерализмом и реакцией, которая составила главное содержание политической истории континентальной Европы в XIX в. Военные и высшее духовенство выступали в этой борьбе союзниками землевладельческого класса, почти полностью утратившего свои более прямые функции в обществе. Теперь все эти классы готовы были поддержать любую реакционную попытку выхода из тупика, в который грозили завести общество рыночная экономика и ее естественное следствие, конституционная система, — ведь ни традиция, ни идеология не связывали их с принципами гражданской свободы и парламентского правления.

Короче говоря, экономический либерализм был крепко спаян с либеральным государством, тогда как землевладельческие классы вовсе не составляли с ним неразрывного единства, — это и стало на долгий срок источником их политического веса на континенте, который обусловил сложную борьбу противоположных тенденций в прусской политической жизни при Бисмарке, питал силы клерикального и милитаристского реванша во Франции, обеспечил феодальной аристократии влияние при императорском дворе Габсбургов, превратил церковь и армию в защиту и опору готовых рухнуть тронов. А поскольку этот союз сумел пережить критический срок в два человеческих поколения (установленный некогда Джоном Мейнардом Кейнсом в качестве реальной альтернативы для вечности), то и земля и земельная собственность стали теперь считаться несомненным признаком прирожденной и неискоренимой реакционности. Англия XVIII в. с ее тори-фритредерами и аграрными новаторами была забыта так же прочно, как и огораживатели эпохи Тюдоров с их революционными методами извлечения прибыли из земли; современный предрассудок о вековечной отсталости деревни уничтожил в общественном сознании всякую память о французских и немецких помещиках-физиократах, этих восторженных поклонниках свободы торговли. Герберт Спенсер, для которого и одно поколение могло сойти за образчик вечности, попросту отождествил милитаризм с реакцией. Удивительная способность к социальному и техническому обновлению, продемонстрированная недавно японской, русской и нацистской армиями, оказалась бы для него совершенно непостижимой.

Подобные взгляды были всецело обусловлены событиями одной, вполне определенной эпохи. Колоссальные промышленные достижения рыночной экономики были куплены ценой громадного ущерба, нанесенного субстанции человеческого общества. В этих условиях феодальным классам представилась отличная возможность вернуть себе часть утраченного престижа, превратившись в певцов земли и заступников тех, кто на ней трудится. В литературном романтизме Природа заключила союз с Прошлым; в аграрном движении XIX в. феодализм попытался, и не без успеха, воскресить собственное прошлое, выступив в роли стража и блюстителя земли — естественной среды человека. Не будь угроза вполне реальной, данная стратагема не имела бы успеха.