Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени

После ста лет слепой погони за «улучшениями» человек принялся восстанавливать свое «жилище». И если мы не хотим, чтобы индустриализм совершенно уничтожил homo sapiens, мы должны подчинить его требованиям человеческой природы. Рыночное общество заслуживает критики не потому, что оно основывалось на экономике — последняя представляет собой в известном смысле необходимый фундамент любого общества, — а за то, что в основе его экономики лежал принцип эгоизма. Подобная организация экономической жизни является совершенно неестественной и необычной — в строго эмпирическом смысле чего-то исключительного и уникального. Мыслители XIX в. исходили из предположения, что в своей экономической деятельности человек, как правило, следует тому, что они называли экономической целесообразностью, и что любой его поступок, противоречащий этому принципу, есть результат внешнего вмешательства. Отсюда вытекало, что рынки являются естественным институтом, который, стоит только оставить человека в покое, возникает стихийно, само собой. А значит, не может быть ничего более нормального и естественного, чем экономическая система, состоящая из рынков и подчиненная единственно лишь контролю рыночных цен, а человеческое общество, основанное на такого рода рынках, есть по этой самой причине высшая цель всякого прогресса. И что бы мы ни думали о желательности или нежелательности появления подобного общества с моральной точки зрения, его практическая возможность — это считалось самоочевидным — коренится в неизменных свойствах человеческой природы.

На самом же деле, как нам теперь известно, поведение человека, как в первобытном состоянии, так и на протяжении всей истории цивилизации, представляло собой почти полную противоположность тому, что подразумевается в данной теории. Тезис Фрэнка X. Найта о том, что «ни один специфически человеческий мотив поведения не является экономическим», справедлив не только в отношении социального бытия в целом, но даже собственно экономической жизни в частности. Склонность к обмену, которую с такой уверенностью положил в основу своего изображения первобытного человека Адам Смит, вовсе не представляет собой распространенную, типичную тенденцию в хозяйственной деятельности человеческих существ, а напротив, есть нечто в высшей степени редкое и исключительное. Данные современной антропологии опровергают эти искусственные рационалистические построения; мало того, реальная история торговли и рынков совершенно отлична от той картины, из которой исходили в своих учениях, где все было так гладко и гармонично, социологи XIX в. Экономическая история свидетельствует о том, что возникновение национальных рынков никоим образом не явилось следствием постепенного и спонтанного освобождения экономической сферы от правительственного контроля. I Как раз наоборот: рынок стал результатом сознательного, а часто насильственного вмешательства со стороны правительств, которые буквально навязывали рыночную систему обществу, преследуя при этом отнюдь не экономические цели. А саморегулирующийся рынок XIX в. при ближайшем рассмотрении обнаруживает полное несходство даже со своим непосредственным предшественником, поскольку механизм его регулирования опирался на принцип экономического эгоизма. Врожденный порок общества XIX в. состоял не в том, что оно являлось индустриальным, а в том, что оно было рыночным. Индустриальная цивилизация будет по-прежнему существовать и тогда, когда утопический эксперимент саморегулирующегося рынка уже успеет превратиться не более чем в ужасное воспоминание.

Однако подведение под индустриальную цивилизацию нового, нерыночного, фундамента многим кажется слишком дерзким и рискованным планом, чтобы рассуждать о нем всерьез. Они страшатся институционального вакуума или даже чего-то худшего — утраты свободы. Но разве эти опасности нельзя устранить?