Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени

Причиной этого воистину чудесного следствия было действие системы равновесия сил, которая в данном случае привела к результату, обыкновенно для нее несвойственному. Внутренняя природа подобной системы порождает совершенно иной результат — сохранение входящих в нее силовых единиц. В самом деле, закон функционирования этой системы сводится к следующему принципу: три или более элемента, способных оказывать силовое воздействие, всегда ведут себя таким образом, чтобы соединенными силами слабейших воспрепятствовать увеличению силы сильнейшего — и не более того. В плане всемирной истории система равновесия сил затрагивала отношения отдельных государств и служила сохранению их независимости. Однако достигалось это лишь ценой нескончаемой войны, участники которой переходили из одного лагеря в другой. Пример подобного рода дают нам города-государства Древней Греции или Северной Италии в Средние века: войны между постоянно меняющимися по составу коалициями позволяли сохранять независимость этих государств в течение довольно долгого времени. Действие того же принципа в продолжение более чем двухсот лет обеспечивало суверенитет государств, существовавших в Европе к моменту заключения Вестфальского мира (1648). Когда же семьдесят лет спустя страны-участницы Утрехтского договора формально декларировали свою приверженность этому принципу, они превратили его в систему, установив таким образом равные гарантии выживания — выживания через войну — как для сильных, так и для слабых государств. И тот факт, что в XIX в. действие того же самого механизма чаще имело своим следствием мир, нежели войну, представляет собой серьезную проблему для историка.

Совершенно новым фактором эпохи стала, на наш взгляд, острейшая заинтересованность в сохранении мира. Прежде подобную заинтересованность рассматривали по традиции как нечто, существующее вне реальной практики межгосударственных отношений. Мир вместе со всеми его плодами — науками, искусствами и ремеслами — воспринимался лишь как одно из необязательных украшений человеческой жизни. Церковь, разумеется, могла сколько угодно молить о мире (как молилась она о даровании щедрого урожая), однако в области реальной государственной политики она всякий раз оправдывала использование вооруженной силы; правительства подчиняли интересы мира соображениям безопасности и суверенитета, иначе говоря, таким целям, достигнуть которых без обращения к «последнему доводу» было невозможно. Так, еще во второй половине XVIII в. Жан-Жак Руссо гневно обличал купцов за недостаток патриотизма, ибо эти люди, как он подозревал, готовы были предпочесть мир свободе.

После 1815 г. произошла полная и стремительная перемена. Мощная волна, поднятая Французской революцией, влилась в набирающий силу поток другой, промышленной революции, и, таким образом, создание условий для мирной коммерческой деятельности превратилось в предмет всеобщей заинтересованности. Народам Европы, провозгласил Меттерних, нужна не свобода, но мир. Гентц именовал патриотов «современными варварами». Церковь и трон принялись за «денационализацию» Европы. В пользу их аргументов свидетельствовали как неслыханная жестокость недавних войн с их новыми, «народными» методами, так и необыкновенно возросшее значение мира для быстро развивавшихся национальных экономик.

Выразителями этого нового «мирного интереса» являлись, как это обычно и происходит, те, кто извлекал из него главную выгоду, а именно картель коронованных особ и феодальной знати, чьи наследственные привилегии грозила смести поднявшаяся тогда в Европе волна революционного патриотизма. И потому примерно в течение трети века Священный Союз обеспечивал активную мирную политику как мощным идейным импульсом, так и силой принуждения; его армии рыскали по всей Европе, подавляя национальные меньшинства, а кое-где приводя к покорности большинство. С 1846 до 1871 г. — «в одно из самых сложных и насыщенных событиями двадцатипятилетней европейской истории»[1] мир был гарантирован не столь надежно, так как идущие на убыль силы реакции столкнулись с набиравшей мощь индустриальной цивилизацией. В четверть века, последовавшую за франко-прусской войной, возродившийся мирный интерес представляет новый мощный институт — Европейский концерт держав.

Однако любые интересы, как и намерения, неизбежно остаются платоническими до тех пор, пока не находят себе выражение в политике посредством тех или иных социальных инструментов. На первый поверхностный взгляд, подобное орудие для их реализации как раз отсутствовало, ибо и Священный Союз, и Европейский концерт были в конечном счете лишь простой совокупностью независимых суверенных государств, подчиненных, следовательно, системе равновесия сил и обслуживавшему ее механизму войны. Каким же образом удавалось тогда сохранить мир?