Великая война без ретуши. Записки корпусного врача

7 октября. […] На днях уезжает в отпуск денатурат-начальник санитарн[ого] отдела, и мне придется взять все бразды санитарн[ого] правления по армии; не будет у меня времени аккуратно прочитывать газеты. Тем не менее и в этом положении я ухитрюсь не весь быть военным врачом, а как всегда и раньше — значительно шире. Нек[ото]рые из преданных мне людей продолжают все обращать мое внимание на то, что кроты и т.п. земляные твари усиленно роют под меня ходы. Странные они люди, что удивляются, что я этого не замечаю; да когда мне смотреть вниз, если я все время гляжу вверх?! […]

Корпуса наши численно весьма растаяли; действуют теперь уже соединенными из разных корпусов «группами»; во главе одной из таковых групп состоит корпусн[ой] командир Истомин[592] (не бывший ли командир Нежинского полка?); недавно снабдили его большим количеством орудий, ч[то]б[ы] продвинуться в районе Сморгони вперед; выпущено было до 20 тысяч снарядов, и в момент, когда надо было броситься в атаку, люди — ни с места! «Не обучились еще», — решило начальство.

8 октября. После почти двухмесячной разлуки свиделся с штабными шишками. Радкевич, здороваясь, шутливо заметил: «А что? Чуть было до Урала не докатили?» За обедом только и разговору было, что о похабщине, без умолку гоготали, отпускались самые заезженные плоские, сальные армейские остроты. […]

9 октября. День погожий. Лакейское интриганство против меня нагаечного полковника ни в чем пока не сказалось на отношении ко мне высших штабных властей, продолжающем оставаться по-прежнему весьма любезным и уважительным. С завтра вступаю в полные права по самостоятельному управлению санит[арной] частью армии, следовательно, и дыхнуть будет некогда. Но поглотить меня всецело служба все-таки не может — слишком я свободолюбив, ч[то]б[ы] не суметь принадлежать и самому себе. […]

Комендант крепости Ковно генерал Григорьев осужден на 18 лет в каторгу. А по скольким-скольким из правящей и командующей бюрократии она еще скучает!! […]

12 октября. Боже мой, как меня тяготит и утомляет необходимость постоянного вращения в штабной среде, к[ото]рая мне так чужда. Круг их интересов так безнадежно узок, мещански ограничен. Кошмарно жутко становится, как подумаешь, что ведь из этих-то людей[593] комплектуется правящая власть России. Надо им отдать справедливость в одном — что они очень одарены и умны по части пенкоснимательства и обхода законов с тыла. […]

13 октября. Землю запорошило снегом, к полудню стаявшим. В боевом отношении — затишье. Пользуясь этим, собираемся приступить к противотифозным и противохолерным прививкам. […]

17 октября. Гвардейский корпус ушел из нашей армии уж давно. Теперь уходят на Южный фронт 2-й армейский и 5-й Кавказский корпуса. Состав дивизий растаял до 5–6 тысяч штыков! Остается в армии лишь 5 корпусов: 3-й Сибирский, 2-й Кавказский, 26-й и 38-й армейские[594]. В передовом районе солдатики уж роют землянки на зиму. Как бы, думается мне, не повторилась с нами здесь та же история, как и при стоянке в Марграбово. Масса текущих дел имеет тенденцию всего меня захватить, чуть ли не всего раздавить, но я с присущим мне «made in Germany»[595] ухитряюсь изворачиваться так, ч[то]б[ы] несколько принадлежать и себе. Иначе так легко обратиться в автоматическую обездушенную машину. Большая залежь адресованных мне корреспонденций с миллионами всяких ходатайств и просьб; не имею времени на них отвечать, на нек[ото]рые же отвечаю с громадным запозданием. Перед коллегами извиняюсь, поясняя, что стал весьма слабопамятен, хотя еще не слабоумен, хотя и могу казаться таким, так как приблизительно лишь */₄ своего существа принадлежу тому, что принято называть делом, остальной же частью я в плену у своих мыслей и чувств. Никогда я не в состоянии сливаться с действительностью, ч[то]б[ы] каждоминутно не заглянуть в свой внутренний мир.

Пущена в ход поговорка: «Маньчжурию мы пропили, Галицию — перепопили, а Ковно — недоокопали».

18 октября. Встретился случайно с m-me Зигель[596] — уже генеральша, заведует самостоятельно каким-то питательным отрядом; одна из тысяч, вносящих лишнюю сумятицу в общий хаос, и чем лицо сановитее и родовитее — тем больше вносит расстройства, отвлекая на угождение себе силы от боевых задач.

Солдаты и лошади голодают; недостаток мяса, хлеба, фуража. Командир 8-й ополченской артиллер[ийской] батареи Левашов, из запасных, плакался мне, что боится бунта. Но мы, сытые, голодных не понимаем… Наш интендант Вишняков вкупе с другими саврасами раскатывает себе с дамочками. Как-то ухитрились они ловко реквизировать женский пол из беженок или приезжающих на поиски своих мужей! […]

Приехал главный интендант Шуваев[597] для осведомления о положении солдат и лошадей в отношении их продовольствия. […]