Великая война без ретуши. Записки корпусного врача

1 ноября. Буду теперь уж не так близок к солнцу: ушел из «аристократической» столовой № 1 в столовую № 2, где столуются штабные чины низших сравнительно рангов; здесь я себя чувствую значительно лучше — среди более простых людей, да и не буду отравляться этой с претензией на фешенебельность ресторанной кухней, к[ото]рую я, наконец, не в состоянии выносить. Наверное, мой уход истолкуют в скверную сторону, и в лучшем случае — если только одной скупостью. А то, пожалуй, усмотрят еще какую-либо фронду, демонстрацию! Ну, черт с ними — я устал и измучился жизнью среди волков, деспотически требующих от меня волчьего им подвывания. Со всеми я стараюсь быть ласковым и обходительным, но органически не в состоянии с ними ассимилироваться, и как я ни актерничаю, но, очевидно, у меня на челе написано для них, что я не их поля ягода, все же им я не под кадриль; поступаю не по принятым шаблонам, и с их точки зрения это выходит, что совершаю бестактности. Угодничество, сервилизм, молчалинство являются главными нервами для обеспечения беспечального прохождения службы. «Горе» имею сердце свое и мало обращаю внимания на мышиную возню вокруг.

Ожидается приезд государя.

2 ноября. Приготовляюсь к отъезду совсем из этой змеиной клоаки. Крупный недостаток Радкевича — что он очень распустил штаб: не говоря уже о больших, но и маленькие-то сошки устроили свою жизнь здесь со всем комфортом.

Зашел к «божьей коровке» — Жнову; разместился большим паном в шикарной квартире из многих комнат, отлично меблированной, с электрическим освещением; тут же, вместе с ним помещаются и сестры резерва — Криштофович, Плахова. И не понимаю, как это можно так открыто, цинично блудодействовать; но… на то он дежурный генерал, и на то существует и начальник санитарн[ого] отдела из «храбрых» полковников, к[ото]рый не одному сему павиану, но и другим, кому нужно, устраивает случку, не забывая и себя. Боже, какой разврат! […]

7 ноября. Свидетельствовался сегодня в комиссии врачей на предмет эвакуации. Хоть немного отлегло на душе, что столуюсь не вместе со штабной знатью, а среди более простых людей низшего служебного ранга, в к[ото]рых хоть есть нечто, напоминающее что-то человеческое.

На юг с Западного фронта уходят 12 госпиталей. […]

8 ноября. Из армии на юг выбывает еще один корпус — 26-й армейский. […]

9 ноября. […] Из-за личных отношений ко мне не хотят дать бедному чиновничку Кайстрову маленького орденишки, к[ото]рого он вполне заслужил и к[ото]рым был бы прямо-таки осчастливлен, между тем ни за понюшку табаку получают крупные ордена штабные рябчики (напр[имер], барон Икскуль, подполковник — Владимира 4-й ст. с мечами за то, что в автомобиле отвез якобы с опасностью для его драгоценной жизни конверт в 20-й корпус при его отступлении из Пруссии, и т.д., и т.д.)… А как-никак, но приниженное официально положение людей дурит их, приподнятое же — умнит!

Заехал сегодня ко мне с визитом Гюббенет; перемолвили о возникших у меня неладах с «храбрым» полковником, с начальником штаба, с последним — из-за дивизионного врача Идельсона. И что же? Мой почтенный коллега уже запел в одну дудку со штабной камарильей, и виноватым оказался Идельсон, потому что он — «жид»! С волками жить — по-волчьи выть! […] Времена такие, что Гюббенету, чтобы удержаться на своей высокой должности, приходится быть оппортунистом и держать нос по ветру, ради чего в жертву военному Молоху он всегда готов принести не одного только «жида», но и любого православного, если это будет угодно «им», «нам» же предоставляется полное право апеллировать на все бесчинства «их» к одному только Богу[599]. Когда я Гюббенету высказал свое намерение выйти, может быть, и в отставку, он заметил мне, что это-де будет непатриотично… […]

10 ноября. […] Получил комиссионное свидетельство на предмет моей эвакуации; поставлена диагностика — arteriosclerosis, arthritis deformans, neurasthenia gravis[600]. […]

11 ноября. Приходил ко мне злополучный дивизионный врач Идельсон — «жид». Прослышал, что я из-за него поссорился с начальством и ухожу из армии. Преисполненный благодарности за мое заступничество, бросился меня целовать. Наивный человек: рассчитывает, что его защитит и Гюббенет, высказал еще желание, ч[то]б[ы] его делу дан был судебный ход, а не направлялось бы оно по административному руслу. Не хотел его разочаровывать в его надежде на торжество правды, будучи крепко убежден, что вояки наши только по головке погладят обидчика из своей касты, а обиженному из «гонимого племени» еще больше натворят пакостей[601]. […]