Великая война и деколонизация Российской империи

Если закон военного времени скорее усилил экономические разрушения, принесенные войной, чем противостоял им, то совершенно то же самое можно сказать и о влиянии военного правления на политическую жизнь в регионе. Любые положительные (и в этом случае совершенно неожиданные) результаты усиления активности со стороны местного гражданского населения существенно перевешивались губительной этнической политикой, проводимой русскими военными. Многие российские офицеры в 1914 году уже привыкли смотреть на мир сквозь призму этнической принадлежности, однако традиционные политические кошмары военной оккупации (в частности, ненадежные коллаборационисты, тайные повстанцы и широко распространенный шпионаж) побудили высшее командование практически повсеместно применять в занятых ими регионах этнические фильтры на благонадежность. Офицеры и солдаты автоматически подозревали немцев и евреев в предательстве или шпионаже, а с населением, говорящим на русском или украинском языках, обращались как с союзниками по определению[80]. Как исчерпывающе продемонстрировал Э. Лор, эти этнополитические инициативы были одновременно и ошибочными в своих предпосылках, и глубоко дестабилизирующими по результатам [Lohr 2003]. Непродуманная оккупация Галиции выявила множество недостатков нового направления этнической политики на украинских землях, но даже эти сложности бледнели в сравнении с этнополитическими загадками, которые задавали поляки. Оптимисты в российской администрации считали поляков естественными союзниками России, и кое-кто был сильно расстроен, осознав, что большинство из них считало русских иностранными угнетателями [Knox 1921, 1: 232]. Некоторые взывали к возвышенным славянофильским идеалам, однако большинство надеялось, что антигерманские и антиеврейские настроения послужат существенной поддержкой русскому делу. Чиновники, однако, изрядно поспешили, представляя доказательства таких настроений. К примеру, в октябре 1914 года один местный служащий сообщил в жандармерию, что, «согласно донесениям из Прушкова, один еврей по имени Берсон телеграфировал противнику о передвижении войск. Кроме того, в частных беседах с местными жителями Берсон говорил, что, если немцы войдут в Варшаву, они построят мост из черепов крестьян»[81].

Подобное мнение о том, что евреи радовались перспективе прихода немецкой армии, которая жестоко расправится с их угнетателями-славянами, было широко распространено. Одна группа евреев, тайно собравшаяся в квартире на Холодной улице в Варшаве в октябре 1914 года, так напугала поляков, проживавших в том же доме, что те немедленно вызвали полицию. Поляки были убеждены, что евреи хотят «разорвать их на куски». Вместо этого выяснилось, что евреи собрались, чтобы поделиться сведениями о том, какой дорогой лучше перебраться на немецкую сторону, не наталкиваясь на русские войска[82]. Этот страх возмездия со стороны евреев был также связан с быстрым распространением шпиономании в регионе. И солдаты, и польское население усматривали шпионаж в каждом мало-мальски странном происшествии, в каждом непонятном сборище евреев и незнакомцев, в каждой военной неудаче. Этот феномен военного времени был хорошо задокументирован в различных работах последнего времени[83], и поразительно, как быстро он охватил зону боевых действий. И солдаты, и гражданские лица писали доносы на жителей с подозрительными немецкими фамилиями, на тех, кто снабжал продовольствием наступающие немецкие войска, даже на женщин, которые вслух заявляли, что опасаются нападений со стороны немцев, когда помогают ухаживать за ранеными[84]. Солдаты постоянно осаживали любопытных граждан, задававших слишком много вопросов, причем так, что даже офицеры жаловались, что тех «охватила шпиономания» [Simpson 1916: 149-150]. Как и в случае с экономической катастрофой, политическая подозрительность возникла задолго до того, как люди ощутили изматывающие последствия войны.