Великая война

Сейчас воспоминание о нежной учительнице поблекло, но, может быть, не совсем? Для маэстро Уйса Великая война началась тогда, когда он понял, что в его душе нет ничего: ни печали, ни радости, ни подлинной веры в свое мастерство. Он сидел перед зеркалом и гримировался без чьей-либо помощи, когда понял это. Надел напудренный парик Дон Жуана и посмотрел на свое уже старое и усталое лицо, на котором остались следы многих ролей. Он играл их на сцене, играл их в жизни, а теперь снова должен играть перед берлинцами — самой требовательной публикой в мире. Ему было известно, что все в театре ожидают чего-то особенного; он чувствовал, что публика собралась посмотреть на то, не дрогнет ли у него голос, не остановится ли он на середине текста, не в силах продолжать. Тихо, про себя, произнес: «Как укротитель, который должен еще раз сунуть голову в пасть льва» — и боковыми коридорами направился к сцене.

Увертюра сыграна, опера началась. Донна Анна, донна Эльвира и крестьяночка Церлина становятся жертвами любовной игры, а Ханс-Дитер Уйс открывает рот так, словно он в студии и поет в большую трубу, записывая пластинку. Он ничего не чувствует — ни радости, ни печали, ни волнения. Когда ему удается рассмотреть лица слушателей в первых рядах, он замечает, что почти все держат перед глазами театральные бинокли. Эти любители оперы кажутся ему опасными, он знает, что они наблюдают за малейшим движением его лица, но он больше не вспоминает Эльзу из Вормса, не знает, что думать о ее самоубийстве, потому что в нем больше нет ни чувств, ни мыслей о своем поступке, о ее поступке. Он поет словно заведенный, без сомнения прекрасно, но как-то холодно. Приближается конец оперы. Дух Командора со страшным грохотом поднимается из-под земли (эту сцену репетировали очень долго). Дон Жуан не слушает предупреждения и остается верным себе, когда Дух поет: «Don Giovanni, а cenar teco / m’invitaris, e son venuto» («Дон Жуан, я пришел на ужин, ты меня звал, и я пришел») — и утаскивает его в ад. Последние ноты, довольный взмах дирижерской палочки — и конец оперы. Какой-то клакер с третьего яруса крикнул: «Браво!», публика вскочила на ноги. Тринадцать поклонов. Тринадцать. Невиданно для «Дойче-оперы», но маэстро Уйс знает, что эти громкие аплодисменты всего лишь шум, за которым нет воодушевления. Ведь вместе с величайшим немецким баритоном на сцену не вышла молоденькая учительница Эльза из Вормса. Зрители еще немного аплодируют, некоторые уже начинают тянуться к выходу, но тут на сцену выходит какой-то офицер. Его форма резко отличается от оперных костюмов, но зато соответствует веяниям времени. Невысокий офицер достает манифест кайзера и с пафосом зачитывает его. Однако его голос немного дрожит: «Это мрачные времена для нашей страны. Мы окружены, и мы должны обнажить меч. Бог даст нам силы применить его так, как надо, чтобы и дальше нести его с достоинством. Вперед, на войну!»

Пока офицер читал со сцены воззвание, Дон Жуан и обманутые им возлюбленные с потекшим по лицу гримом стояли рядом. За сценой кто-то заплакал.

Среди публики встает то один, то другой мужчина, на втором ярусе, кажется, пытаются хором затянуть гимн, но великий баритон не верит в войну и думает только о том, какие рецензии появятся в завтрашних газетах.

Разумеется, появившиеся на следующий день рецензии оказались похвальными, но это уже был новый день для Берлина, новый день для Сараева, новый день для Белграда, новый день для Парижа. В Берлине на следующий день была прервана постановка театра Варьете. Другой офицер, ростом повыше первого, появился на сцене и прочитал воззвание кайзера. А затем третий, четвертый, и так на всех сценах Германии.

В Париже уже целую неделю шушукаются о мобилизации. Однако в разговорах о войне слышен не страх, а трескучая смесь романтических и патриотических чувств. Будущие солдаты представляют себя республиканскими гренадерами, получают новую форму и каски и украшают винтовки не штыками, а ирисами, и бросаются в атаку на глазах у девушек, разместившихся у окопов точно дамы на трибунах средневекового турнира. Каждый был готов к «решительному бою». У дядюшки Либиона, владельца кафе «Ротонда», где собиралась творческая интеллигенция, многие уже начали тренироваться и перестали пить. Говорили, правда, что они и в этом «тренируются», а свою порцию наливают под столом. Коктейли, которые художники обычно заказывали своим моделям, потеряли прежнюю популярность, пастис и абсент тоже, не пользуется спросом и кислое вино дядюшки Либиона — наутро от него болит голова. Со всех сторон раздаются антигерманские лозунги. Кто-то кричит, что одеколон надо называть «лювенской водой». А посетитель возле стойки ненавидит все швабское и, отказываясь от новой порции вишневки — «потому что собирается на войну», орет так, чтобы его услышал Пабло Руис Пикассо: дескать, всех кубистов надо насадить на штык, потому что это «грязное швабское художественное направление».