Великаны сумрака

В эту минуту мимо проехал экипаж Веймара. Поравняв­шись с арестованным, сбавил ход; Кропоткин увидел, как бесстрашный доктор, вопросительно вскинув на него глаза, шарит рукой за отворотами пальто. «Да ведь он отбивать меня начнет! Пропадет же.» Подал знак другу: не делай, мол, глу­постей, проезжай. Веймар кивнул. Князь заметил, как трудно дается ему бездействие. Доктор вытер побледневшее лицо платком, что-то сказал кучеру, с усилием шевельнув отчаяв­шимися губами.

Лошади унесли экипажи в сырую невскую мглу.

В первые недели Кропоткин пел в крепости. Мертвая вой­лочная тишина убивала. Он вставал на табурет, тянул к окну шею, стараясь уловить хотя бы малейший звук с близкой Невы. Все было напрасно. Тогда он запел — вначале тихо, по­том громче и громче. Запел назло часовым, смотрителю — куп­леты из «Руслана и Людмилы»: от печального «Не проснется птичка утром» до наполненного негой и страстью романса Ратмира «Она мне жизнь, она мне радость». Часовые испу­ганно покрикивали из-за двери: «Нельзя! Не извольте петь!»

— Когда же мы виделись с тобой, Кропоткин? Верно, в опере. — вдруг вырос на пороге камеры брат царя, великий князь Николай Николаевич. Он появился в крепости без свиты, с одним лишь адъютантом. Нахмурился: — Ты, ка­мер-паж, замешан в радикальских делишках, и вот теперь. в этом ужасном каземате распеваешь Глинку. Стыдись!

— За Глинку стыдиться? — усмехнулся узник. — Видите ли, мои убеждения.

— Убеждения? — перебил Николай Николаевич. — Ты хо­чешь завести в России революцию?

Как сказать? Что ответить? Мысли путались. Сказать «да», значит, признаться во всем. С нарастающим раздраже­нием он представил, как вечером великий князь небрежно бросит Александру II: «Ах, все эти Шуваловы-Мезенцевы, все их следователи и филеры гроша ломаного не стоят. Кро­поткин наотрез отказался давать показания. Я же поговорил с ним четверть часа, и он во всем признался.»

Высокий гость прошелся по камере, ставшей еще теснее от его осанистой гвардейской фигуры. Приблизился вплот­ную к Кропоткину, с приятельским покровительством поло­жил на плечо руку:

— Стыдно теперь? А? С этими безбожниками, с разночин­цами. Что общего у тебя?

— Они не безбожники, — с плохо скрываемым бешенством ответил Кропоткин. — Разве социалистические идеалы не сродни христианским?

— Вот как? Да только Христос велит человеку раздать свое имущество, а социализм велит ему экспроприировать иму­щество других, — снова нахмурился Николай Николаевич. — Неужели ты не видишь разницы?

— Меня допрашивал следователь. Больше мне нечего при­бавить. Оставьте меня! — грубо оборвал беседу Кропоткин. Неприятное волнение охватило его. И, кажется, он понял причину волнения: Христос, социализм, имущество. Ведь не нашелся, не возразил.

Великий князь вспыхнул. Светлые бакенбарды его нато­порщились. Стремительно повернувшись на каблуках, он почти выбежал из камеры.

Если о Кропоткине хлопотали многие — все Географичес­кое общество, лично профессор Барбот де Марни, брат Алек­сандр, поднявший на ноги научный мир столицы, «цесарев- нин доктор» Веймар, всегда любезно принимаемый при дво­ре, — то замолвить слово о Левушке было некому. В виде ис­ключения князю выдавали бумагу и чернила, и теперь он снова мог работать. Александр II написал на прошении: «Раз­решаю. До заката». Всем остальным — и Тихомирову тоже — приходилось довольствоваться небольшой грифельной дос­кой. Левушка был и этому рад, но каково же было сочинять, зная, что скоро все это придется стереть. Но он писал, уп­ражняя слабеющую от недоедания память, мучительно пы­таясь сохранить ускользающее навсегда.

Почему-то ему снился цирк Чинизелли (тайно встречался с Лизогубом), и там — глумливое кривлянье размалеванных клоунов, которые гнались за ним, настигали в конце узкого крепостного коридора. Потом испуганного, задыхающегося вытаскивали на арену и заставляли тоже кривляться; при этом развязные, дурно пахнущие паяцы непотребно ругались, хо­хотали и звонко хлестали друг друга по свекольным щекам. Он уговаривал их, он кричал, разрывая рот в немом крике: «Постойте, остановитесь! Вы же братья мои по человеческо­му роду! Не бейте друг друга.» Наконец, клоуны врывались в его камеру, все так же дрались, и Левушка силился сказать бесстыдникам, что они люди и, значит, каждый из них несет Божий образ в душе, но, избивая ближнего, высмеивая его, они оскорбляют Его. Отчего он так думал во сне, Тихомиров не понимал. Слова застревали в горле, сбивали дыхание. Вспыхивала настойчивая, привычная мысль: как же трудно будет перевоспитать подобных людей для грядущей жизни в коммуне!

Сон и явь путались. По камере струился тусклый тюрем­ный рассвет.