Велики амбиции, да мала амуниция

– Антон Сергеевич, а зачем же вы сами пишете фельетоны в стиле господ марал? Глубин-то и не затрагивая?

– Не в бровь, а в глаз попали-с. Но в изданиях, где печатаюсь я, именно такой материал требуется. Читателя, Пётр Андреевич, надобно взбулгачить… Публика-с падка на скандал. Ей такие фельетоны по вкусу. И романы жульнические тоже. Бумагопрядильного сорта-с. Ругают их, а читают! Вот, когда бы меня кто лансировал в мир литературный…

– Подобная литература развращает вкус и нравы.

– Согласен с вами. Вообще, я считаю, что у нас нынче суд чересчур гуманен-с. Иного висельника в вечную каторгу бы, а ему всего лишь несколько лет острога-с! А то ведь и вовсе простят господа присяжные! А народ-то нужно в повиновении и страхе-с держать, а не то он власть понимать престаёт и своевольничать начинает. Беситься, если угодно-с. У нас нынче все бесятся… Не перебесятся. И пуще в дальнейшем беситься будут.

– Мрачно вы рассуждаете, Антон Сергеевич… – заметил Вигель, разглядывая писаря. Это был невзрачный человек, ещё молодой, но с полным при этом отсутствием молодости в облике. Сутулый, с желтоватым лицом и редкими волосами, маленькими, глубоко посаженными, близоруко сощуренными глазами под толстыми стёклами пенсне – он говорил надтреснутым голосом с видом всезнания под стать древнему мудрецу… Его заветной мечтой было прославиться на литературном поприще, но беда была в том, что, и занимаясь литературой, Любовицкий оставался писарем. И многочисленные писания его изобличали в нём безжалостно обычного графомана. Впрочем, преклонение его перед писателями было вполне искренне, хотя было очень сильно приправлено завистью к их таланту и славе.

– Да как же рассуждать, когда до того осатанели-с, что в царя стрелять смеют-с? – произнёс Антон Сергеевич. – Экая темень… Надобно свет зажечь…

Вигель ничего не ответил. За окном огромными хлопьями валил снег, из-за которого, в самом деле, было очень темно. Пётр Андреевич с раздражением на самого себя думал о том, что даже за работой не может ни на минуту забыть об Ольге. Он добросовестно проштудировал все записи убитого ростовщика, что и позволило выявить семерых самых частых его завсегдатаев, переписал заклады и поместил объявление о возвращении их хозяевам, и уже с утра текущего дня стали приходить люди, чьи данные исправно записывались Любовицким.

«Ах, если бы этот снег мог замести мою душу, замести, заморозить, не дать болеть дольше… Несчастная любовь – чахотка души… Душа исходится кровью, и не один лекарь не может её исцелить… Господи, как же тяжело! А каково-то ей? Если бы у меня были деньги, было положение, то всё бы иначе повернулось… О, да ведь от такого именно отчаяния и идут подчас на самые страшные преступления. Убивают от такой язвы… Или сами умирают…» – думал Вигель. Ему вдруг вспомнилось, как год назад на катке возле Новодевичьего монастыря он катался с Ольгою на коньках. Она была ловка и быстра, и Пётр Андреевич, первый раз вставший ради неё на коньки, не мог поспеть за нею.

– Какой же вы медведь! – смеялась Ольга, и от смеха и морозного румянца лицо её преображалось. – Дайте мне руку!

– Не дам, Ольга Романовна: я, чего доброго, свалюсь и вас за собой потяну! Где вы научились так кататься?

– Когда мама с отцом были живы, они зимой каждую субботу на каток ездили и меня брали…

Она всё-таки схватила его за руку и потянула за собой. Пётр Андреевич оступился и навзничь рухнул на лёд, увлекая за собой девушку, которая, впрочем, упала на него, а потому не ушиблась. Вигель сильно ударился головой, но первые мгновения не почувствовал боли от упоительного ощущения: Ольга лежала на нём, упёршись руками в его грудь, и лицо её с расширенными испуганными глазами было в нескольких сантиметрах от его лица, так что он еле удержался, чтобы не поцеловать её. Ольга поднялась и спросила у со стоном приподнявшегося и оставшегося сидеть на льду Петра Андреевича:

– Вы сильно ушиблись? Что у вас болит?

– Не беспокойтесь, Ольга Романовна… Пустяки. Только голова побаливает немного…

– Позвольте я посмотрю, – Ольга опустилась рядом с ним на колени, сняла перчатки с маленьких рук и пощупала его голову. – Да у вас на затылке большая шишка! Надо сделать компресс, и всё пройдёт. Идёмте скорее к нам!

В тот день Вигель первый раз побывал у Ольги дома, и она собственноручно наложила ему на голову компресс. Боль и впрямь отпустила, но, вероятно, не столько от компресса, сколько от прикосновения заботливых любимых рук, которые так хотелось ему целовать целую вечность… А потом пили чай с малиновым вареньем и разговаривали о чём-то… О чём – важно ли? В таких разговорах важна не суть их, но звучание любимого голоса. Слушают, как в самых красивых оперных ариях, не слова, но голоса друг друга, и от звучания их души наполняются неизъяснимым счастьем…

Скрипнула дверь, и на пороге возникла женская фигура в заметённом снегом салопе.

– Здесь заклады возвращают? – спросила она.

– Здесь, сударыня, здесь! – подтвердил Любовицкий, поднимаясь навстречу даме. – Извольте представиться и сообщить, какая именно вещь будет ваша?