Великие авантюры и приключения в мире искусств. 100 историй, поразивших мир

Джулио вскинул бровь и огляделся по сторонам. Он слышал, что на вошедших в моду маскарадах стало принято распевать арии из новых опер. Но фраза, пропетая хозяином дома, звучала слишком коряво и напыщенно. Но тут отворились двери столовой и раздался громкий баритон метрдотеля: «Обед уж подан! К столу спешите. И в нем усладу свою найдите!»

Стол оказался огромен — человек на сто. Джулио усадили довольно далеко от хозяина. Но это оказалось спасением, ибо ошарашенный Литта не смог бы поддержать должной беседы: Скавронский обращался к гостям вокальными импровизациями. И те отвечали так же.

«Это что — новая мода?» — постарался выведать мальтиец у своего соседа, знакомого неаполитанского негоцианта. «Нет! — хмыкнул тот. — Это страсть синьора Скавронского. Он не мыслит жизни без музыки. Всю прислугу заставил разговаривать речитативами. А кучер его, привезенный из России, вопит на улицах Неаполя таким густым и сильным басом, что в близлежащих тратториях лопаются стаканы. Да что прислуга! Этот музыкальный чудак даже собственных юных дочерей называет не иначе как Аллегрой и Гармонией и общается с ними только посредством назидательных арий, которые сам же и сочиняет». — «Так он еще и композитор?» Собеседник вздохнул: «Мнит себя таковым. В первый же день по приезде пригласил к себе местную оперную труппу. С тех пор ежемесячно самые знаменитые певцы и примадонны исполняют его галиматью. А весь Неаполь обхохатывается». — «Но зачем же певцы поют такое?» — «Деньги, мой юный синьор! Скавронский баснословно богат. Его дед был братом русской императрицы Екатерины I, супруги Петра Великого. Говорят, императрица Екатерина-то была из простых чухонок. Когда русские солдаты взяли ее в плен, она им исподнее белье стирала. Ее так и звали — портомойка. Да вот как судьба повернулась — сам император Петр Великий в нее без памяти влюбился! Правда, родственнички-то ее все в северных землях где-то остались. Долго их потом по приказу Екатерины искали. Да только вот, едва она братца-то завидела, в ужас пришла — не умыт, не ображен, не обучен никаким манерам. Екатерина уж и решила от него отказаться. Да Петр не позволил. Сказал: „Ну и что, что без манер. Коли мне подходит в шурины, так тебе тем паче в братья сойдет!“ Видно, понравилась Петру простая родня-то. Мудрый был правитель. А Павел Скавронский ныне-то — единственный наследник всего рода. При желании может скупить хоть пол-Европы. Ну а певцам такие деньги платит, что тут уж не до оценки его музыки. За такие средства хоть свиньей захрюкаешь».

Джулио Литта возвел очи к небесам: как же ему вести переговоры с таким меломаном? Может, он уже и не понимает нормального разговорного языка?

И в это время в наступившей паузе вдруг раздался спокойный женский голос, произнесший что-то на незнакомом Литте русском языке, но явно не речитативом. Сам Скавронский повернулся к светловолосой женщине, сидевшей по правую руку от него, приготовился залиться соловьем, но вдруг ответил что-то просто и односложно. И вид у него, до того напыщенный и важный, вмиг сделался упрашивающим и почти униженным.

«Госпожа Екатерина Скавронская сказала мужу, что у нее разболелась голова и она желает уйти в свои покои, — перевел Литте негоциант. — Муж очень просит ее остаться. Но она весьма своенравна. Недаром ее зовут русской Дианой. Эта богиня тоже была своенравна и холодна».

Джулио внимательно взглянул на хозяйку дома. Небольшого роста, но сколько грации и стати! Жаль, что с его места не видно лица. Но как повелевает мужем! Не только не собирается распевать с ним дуэты, но и не желает дожидаться конца обеда, что весьма невежливо.

Впрочем, и у самого Джулио к тому времени голова пошла кругом от всей этой музыки. Ему просто необходимо было хоть на минуту выбраться на свежий воздух. Пошатываясь, он вышел в коридор, но, заблудившись в огромном доме, оказался там, куда не должны входить гости, — во внутреннем дворике. День уже клонился к закату. Жара сменилась предвечерней прохладой. Последние нежные лучи солнца давали такой же призрачный свет, как таинственное сфумато на картинах Леонардо да Винчи. Джулио рассеянно поднял глаза и…

Она лежала на алой кушетке, закрытая накинутой собольей шубой. И только нежные белые руки покоились поверх мягкого меха. Услышав неожиданные шаги, она порывисто поднялась и обернулась. Меховая шубка съехала вниз, обнажив розовую грудь, словно на той самой картине Леонардо, где мать кормит грудью ребенка. И Джулио вдруг ощутил себя этим самым беззащитным ребенком, которому просто жизненно необходимо приникнуть к этой груди.