Великие дни. Рассказы о революции

За день до получения письма Семен, поднимая молот, пошатнулся и чуть не упал на наковальню. Это и было причиной, почему он так рассердился, когда прочитал письмо: не хотелось признаваться в слабости даже перед самим собой.

Но прошло три дня, и Семен после тяжелого раздумья сказал мастеру:

— Прости меня, Егорыч, больше не могу. Подамся на родительский харч. Не обессудь, совсем ослаб.

Мастер ничего не ответил, даже не поднял на него глаз.

Спустя сутки Семен уже сидел в родной хате за столом, хлебал лапшу по такому случаю на курятине и ел душистый, сладкий, только что из печи ржаной хлеб. Мать сидела напротив, не сводила с него жалостливых глаз и все повторяла:

— Кушай, сынок, кушай. Чай, наголодался там, в своей Москве. А отец, очень довольный, что сын послушался родительского совета, раздобыл кувшин самогону, разлил его в глиняные кружки и сказал:

— Главное — переждать, сохранить себя, а там, гляди, все утихомирится. За это и выпьем.

Разомлевший не столько от самогона, сколько от горячего сытного обеда, Семен прилег отдохнуть и спал до утра, до того часа, когда привычно просыпался, чтобы идти на завод.

Отец с матерью собрались в поле копать картошку. Семен вызвался идти с ними, но отец запретил:

— Твое дело — поправляться. Наберешься сил — я сам позову.

Уходя, мать сказала, где стоят чугунки.

Наступил обеденный час. Семен, успевший проголодаться, подогрел щи и отрезал ломоть хлеба. Но странное дело: казавшийся вчера таким сладким, хлеб теперь горчил. "Отчего бы это? — подумал Семен. — Уж не заболел ли я?"

Когда вернулись родители и мать спросила, понравились ли ему щи, Семен ответил:

— Щи хороши, а хлеб чего-то горчит.

— Ах, боже мой! — всполошилась мать. — Я ж совсем забыла сказать, что твой хлеб в полотенце завернут, а ты, видать, нашего поел.

Семен удивился:

— А у вас разве другой хлеб?

Родители переглянулись.

— Покуда поправишься — ты наш гость. Мы выпекли тебе хлебушка из нового урожая. А этот, что едим мы с матерью, он из малость подопревшего зерна, — объяснил отец.

— Чего ж оно подопрело? — не понял сын.

— Полежало в земле — ну и сопрело.

— А чего ж оно в земле лежало? У нас же есть амбар, — продолжал недоумевать Семен.

Отец оглянулся на раскрытые окна и зашептал:

— Из амбара, Сема, оно мигом бы уплыло. Теперь знаешь какие порядки? Оставляют только на прокорм да на посев, а прочее — отдай дяде.

— Какому дяде?

— Ну, правительству, значит. Вот и пришлось излишек закопать.

Семен ничего не ответил. Но когда сели ужинать, попросил и ему дать хлеб с горчинкой.

— А из "моего" насушите, мамаша, сухарей, — попросил он.

— Это зачем же?

— Так, — неопределенно сказал он.

Уже на третий день Семен принялся за работу: наточил затупившийся лемех; заметив, что отвальный нож погнулся, выпрямил его; в амбаре забил мышиные норы. У хаты подгнили нижние венцы, осыпалась завалинка — он пошел в лес, нарубил жердей и до вечера вбивал их и засыпал землей. Хоть отец и уговаривал его не спешить с работой, отдыхать еще, но втайне радовался, глядя, с каким усердием сын занялся хозяйством. И был озадачен, когда "наследник", покончив с работой, сказал:

— Вот это вам, товарищ земледелец, от рабочего класса.

Эти же слова сказал он и соседу, больному сердцем однолошаднику, когда помог ему привести в порядок плуг и починить хомут.

И уж совсем не понравилось отцу, когда Семен, не обращая больше внимания на "свое" хозяйство, перечинил весь инвентарь солдатки Коршуновой, муж которой как пошел на войну в четырнадцатом году, так и поныне воюет, на сей раз уже в коннице Буденного.

— Ты что же, так с них ничего и не берешь за работу? — хмуро спросил отец.

— Почему не беру? Беру. Обещали по полпуда зерна дать.

— Зря. У нас, слава богу, своего хватит с избытком. Ежели брать, так шерстью: мы-то овец не держим.

— Сейчас не об шерсти главная забота, — потупясь, сказал Семен. — Хлеб — вот что сейчас главнейшее. Не будет хлеба — не выживут детишки.

Отец с матерью переглянулись.

— Это ж какие детишки? — потемнев, спросила мать. — Ты нам ничего не писал про это. Ежели женился, так говори прямо, мы, чай, тебе не чужие.

— Оно, конечно, вроде бы и нехорошо… без родительского благословения… — пробормотал отец. — Но ежели так случилось, чего ж скрывать?.. Бог простит…

— Ты что же, для них просил сухарей насушить, для детей, что ли? — спросила мать.

Семен кивнул:

— Для детей.

— Сколько ж их у тебя?

— У меня покуда ни одного. Но ведь, слыхать, и у товарища Ленина личных детей нету, однако ж… — Он умолк, долгим взглядом посмотрел на отца, на мать, а когда заговорил опять, те не узнали его голоса: — Вы мои родители. Я вас крепко люблю и почитаю… Иной раз так заскучаю, что на крыльях полетел бы к вам. И тем тяжелей признаться, что горек мне ваш хлеб… И не только тот, что уже сопрел… Не осуждайте меня за это, а лучше послушайте, что я вам расскажу. Вы правильно писали: отощал я в Москве. И когда стал терять последние силы, послушался вашего совета, бросил завод и поехал к вам на хлеба. Ехал и мучился мыслью, что на заводе остались такие же отощавшие, как и я. На кого ж я свою работу переложил?