Великие дни. Рассказы о революции

— Правильно! — восклицает Петр Димитрич. — Правильно, Деникин! Брод — это все равно что мост. Если не поставить на ночь у моста заставу, то черт знает кто, в данном случае наши могли бы внезапно пожаловать к белым! Правильно, Деникин!..

Меня удивляет оживленность Петра Димитрича, и мне кажется, что он рад не распорядительности белых, а тому, что пантюшинский брод, поскольку его охраняют, действительно существует… Но вот двадцать человек и пулеметы!..

Я обхожу свой взвод и делаю его тихим: встряхиваю вещевые мешки и охлопываю карманы — ничто не должно греметь. Мне помогает Карпов. Мы разъединяем металл от металла: ложку от котелка, ключ от ножика… Придирчивый и опирающийся на палку Карпов похож на доктора. Время от времени я повторяю шепотом:

— Ни в коем случае не стрелять! Действовать штыком и прикладом. Мы должны молча навалиться и смять, чтобы не вызвать тревоги у белых.

В разных концах взвода за мной вторят отделенные:

— …не стрелять… молча навалиться…

Я не знаю, какое выбрать для себя оружие. Наган мой бесполезен. Подходит Карпов и просит не давать ему носильщиков, а только взять от него винтовку и вещевой мешок.

— Пойду как есть, — говорит он, пристукивая своей березовой палкой. — И другим от меня хлопот не будет…

Мешок он отдает бойцу, а винтовку беру я. Она неловка и неуживчива в моих руках. Прошло только три месяца с окончания военных курсов, а я уже забыл ее неравномерное — легкое наверху и тяжелое внизу — тело.

…Наконец-то мы у брода. Какую-то секунду мы стоим на высоком берегу — под нами, в ногах, черная река. Я только успеваю заметить над рекой три звезды, косо летящие одна за одной… По какой-то неслышимой команде сваливаемся, сыплемся с высокого берега…

Вниз, вниз — к броду…

«Пояс Ориона!» — вспоминаю я название этих звезд, которых теперь уже не найти… И еще ветер — речной, сырой — в глаза, в рот, свистит около ушей… «Нет, Орион — это зимнее созвездие…» Мы бежим… нет, низвергаемся. Широко и быстро — по воздуху ли, по земле ли — работают ноги… Мы давим заставу белых, но я не вижу этого. Я цепляюсь за что-то и опрокидываю. Оглядываюсь — пулемет. Но пока я соображаю, что надо захватить его, ноги уносят вперед. Я возвращаюсь к нему. Взлетает палка, и глухой звук удара. Узнаю. Карпов. Кто-то из белых полз к пулемету и не дополз. Карпов хватает двух пробегавших красноармейцев и толкает их к пулемету: надо взять. Может быть, он кричит: надо взять! Может быть, шепчет… Он палкой показывает на пулемет так повелительно, что жест можно принять за крик…

Я чувствую, что ноги у меня тяжелеют и не поспевают за телом. Туловище наклоняется вперед, я выставляю руки, как перед падением… И теперь вижу воду у своих колен. Полевая сумка и наган на сильно укороченной портупее висят у меня на груди, как ладанки. Винтовка прикладом бороздит воду. Я поднимаю ее над головой. Чистые и бурные всплески воды затихают — ноги скрылись под водой. У пояса черная, маслянистая, как нефть, ночная вода.

…Сперва я услышал какой-то резкий вскрик, за ним — многоголосый тревожный гул. Потом выстрелы… Передние ряды отпрянули, и вокруг меня стало тесно. И опять появились всплески. Кто-то бежал на меня, широко выгребая руками.

— Свои стреля-яют! — бабьим, дурным голосом выкрикнули вперед!:.

Торопливо, насколько позволяла вода по грудь, загребая то правой, то левой рукой, появляется Петр Димитрич.

— Кричите: «Свои! Свои!» Кричите! — И, не дожидаясь, сам первый: — Свои-и-и! Свои-и-и! — Складывает руки рупором и в сторону нашего берега: — Свои-и-и!

Его крик подхватывают. Невнятный гул проносится по реке: «Ии-и!»

Но выстрелы с нашего берега продолжаются. Я вижу вспышки винтовок. Я жду крика, стона, но ночь спасает нас…

Видны вспышки и сзади, у белых. Но в стороне, не против брода, — это всполошились их фланговые заставы.

На нашем берегу появляется узкий, трепещущий язык пламени, как у паяльной лампы.

— Пулемет! — слышу я рядом. — Смотри, по своим!

— Свои-и-и! Свои-и-и!

И опять темный гул и высокое, дребезжащее «и-и-и».

Но снова выстрелы.

В злых глазах Петра Димитрича я вижу отражение звездного света, и они кажутся зелеными. Ошалело, пропаще он кричит:

— Запева-ай!

Это уже неизвестно к чему! Кругом молчат.

— Да запевай, черт возьми! — У командира срывается голос. — Что-нибудь! Запева-ай!

И кто-то ощупью, тихо начинает старую солдатскую песню:

Ты не вейся, че-ерный ворон…

Подхватывают трое, четверо:

Над-ы моею больною головой…

Но из-за выстрелов ничего не слышно. И вдруг невдалеке доносится громкий, уверенный, чистый голос:

Встава-ай, проклятьем заклейме-енный.
Весь ми-ир…

Это Карпов. Темный, высокий, он пробивается вперед, неся с собой песню и как бы раздавая ее направо и налево.

— «…весь ми-ир голодных и рабов», — подхватывают за ним и идут следом.

Выстрелы с нашего берега прекратились. Поет вся рота. Ряды пришли в движение и двинулись вперед. Сперва медленно, ощупью — не покажутся ли опять на нашем берегу вспышки, — потом увереннее, быстрее — по черной реке, по грудь в воде.