Великие дни. Рассказы о революции

…Петр Дмитрич говорит, что этот лес — наше спасение. Вон какой участок надо просмотреть деникинской разведке! Он ногтем очерчивает по карте лес, но теперь очерчивает не очень уверенно: может быть, спустя сорок лет он уж и не такой большой, как тут, на карте! Но все же… Через час будут сумерки, затем ночь — рота пропадет с деникинских глаз, как иголка в сене. К ночи надо найти брод — и домой, на тот берег. А до брода затаиться: была рота и нет роты.

Между вершинами кленов видно лиловатое, предвечернее небо с пухлыми, летними облаками. На ближнем клене сидит ворона. Она выворачивает голову, приглядываясь, принюхиваясь. Красноармейцы лежа едят хлеб, и запах многих разломанных кусков, вероятно, доходит до птицы. Она соскакивает на ветку ниже.

— …на берег выйдешь голый! — доносится до меня голос Петра Димитрича. — Все оставишь в лесу, у берега, а к воде подойдешь не спеша, будто купальщик, будто вот тутошний, деревенский.

Мы лежим на траве, подремывая. Справа и слева — с двух берегов реки — доносятся далекие выстрелы. Где-то идет война, а мы словно вышли из игры: подремываем, над нами тихие клены, крошки хлеба на траве… Но то, что нельзя говорить громко, нельзя бродить по лесу и нельзя сбегать к реке выкупаться, возвращает опять к мосту, по которому мы сегодня бежали… Моста нет, брод не найден, а мы каждую минуту можем быть открыты…

Через час приходит наш «деревенский купальщик» — румяный, круглолицый Суслов из второго взвода.

— Везде глыбко, товарищ командир, — сокрушенно докладывает он Петру Димитричу. — До середины проплыл. Как ноги опустишь — глыбко. Я и вправо брал и влево — везде одна картина.

— Белых видел?

— Видел.

— Ну что? А они тебя?

— И они меня. Не рядом, а так, в недалекой близости… У речного поворота. Три человека. Ну, я, конечно, голый — узнать нельзя. Для видимости перекрестился, будто деревенский дурак. В воду вошел, по бокам хлопал, нежился, а сам норовлю все вглыбь да вглыбь. — Суслов передохнул. — Глыбко, товарищ командир, пешком тут не пройти.

После Суслова явился и второй искатель брода, а за ним и третий. И эти двое не нашли переправы…

Петр Димитрич рассматривает реку на карте. Опять после ложбины врет карта! Вот тут, где был Суслов, поперек реки прочерчены два тонких пунктира: брод. Брод в 1880 году, а теперь «глыбко»! Мы, взводные, заглядывая через плечо командира, тоже стараемся постичь, где может быть новый брод. Мы щеголяем друг перед другом научными догадками. Мы молоды и хотим казаться умными. По одним догадкам — брод должен быть там, где река уже, по другим — где шире, по третьим — на извилине реки. Петр Димитрич по-прежнему верит в лощины.

— Понимаете, — говорит он, — весенняя вода стекает в лощину и вместе с песком и с землей бежит в реку. Она намывает в реке мель. Следовательно, против каждой лощины может быть брод!..

Мы оживленно говорим и спорим, но мирно, будто дома. Это, вероятно, потому, что далекие выстрелы затихли и в лесу кроткий летний вечер… Но брода ведь нет, и скоро ночь, и нужно решать все… Я удивляюсь беспечности Петра Димитрича. Ну мы, мальчишки, каких-нибудь два года расставшиеся с гимназической партой, а ведь он совсем взрослый! У него настоящая семья в Смоленске — жена, дети.

Оказывается, он верил в Пантюшина, который жил в этих местах.

И этот четвертый искатель брода приходит. Он стоит перед Петром Димитричем — коренастый, белобрысый, с притворно равнодушными глазами.

— Ну что?

— Нашел, товарищ командир! — скучливо отзывается Пантюшин, и его ответ слышится так: «Конечно, нашел!»

И мы пошли к броду…

Деревья уже неразличимы. Из сумрака леса выступают то там, то здесь только белые тела берез. Карпову успели сделать перевязку, и он идет сам, опираясь на палку. Я несколько раз пропускаю мимо себя свой взвод, оглядываю людей: не потерялся бы кто. Тут не станешь аукаться! Хромающий Карпов служит мне вехой; на нем кончается взвод. Мы идем в тишине, избегая ступать на валежник, ища для ног траву. Но все же мы создаем какой-то шум, в котором слышатся подкрадывающиеся к нам шаги. Хочется остановиться, замереть и прислушаться: одни ли мы в лесу?

Между деревьями накапливается чернота — все гуще и гуще. На верху черноты силуэты голов. Это остановились первый и второй взводы. Подтягивается и наш, третий. Последним прихрамывает Карпов — все. «Тут пойдем! Брод!..» — проходит шепот по рядам.