Великие любовницы

Ну, конечно, после того как король узнал, какими лакомствами кормила его Монтеспан, и вообще обо всех ее делишках, любовь у него к Франсуазе испарилась мгновенно и он бы рад уже от нее избавиться. Но еще целых одиннадцать лет будет она прозябать на королевском дворе, уже не имея той силы и мощи, что дотоле. Но пришла пора и ей — в монастырь не в монастырь, но только из дворца удалиться. Думала она, думала, как бы это половчей сделать, поскольку король очень деликатным был и ему неловко самолично об этом любовнице сообщать, и решили с Ментенон (она уже на горизонте появилась), что печальное известие об отставке должен сообщить ее сын, прижитый с королем, — герцог Мэнский. Он пришел к матери и сказал: «Матушка, мой отец-король не желает вас больше иметь ни как свою любовницу, ни как приживалку в Версале, и лучше вам добровольно из дворца удалиться». — «Как это удалиться? Как это так не желает?» — в ярости вскричала Монтеспан, ибо за свое долгое пребывание в Версале первой метрессой и с семерыми рожденными ею от короля детишками полагала, что власть ее на королевском дворе будет вечной, хорошо укрепленной и обжалованию не подлежащей, даже если временами король и засматривался на какую-нибудь романтичную придворную даму. А тут вдруг ее ни за что ни про что, как выжатый лимон, на помойку выбрасывают. Ну, собственно, не совсем «на помойку». На помойку ее внутренности по ошибке пьяного возчика через пару десятков лет выбросят, а сейчас ей предлагают довольно хорошую пенсию: за нею сохраняется титул маркизы, богатое поместье, все дарованные королем драгоценности, ну и, конечно, какая-то сумма денег чистоганом. Но конечно, Версаль роскошный, балы и маскарады, а также постель короля уже будут для нее недоступны. Вытуривают, словом, некогда могучую куртизанку, как надоевшую мебель из новой квартиры. Теперь в Версале Ментенон, нянюшка ее деток, будет владычествовать. Да, удар, конечно, мягко говоря, слишком болезненный для тщеславной и гордой Монтеспан. Она в ярости и слезах дверью хлопнула, дворец свой причудливый для сына герцога Мэнского освободила и уехала… В монастырь? О нет, так безоговорочно служить господу богу, как Ла Вальер, умершая монахиней-фанатичкой за пять лет до смерти короля, она не будет. Но немножко, конечно, ему, то есть господу богу, послужит. На добровольных началах. Ну там какую-то толику денег для постоянной милостыни нищим выделит, костелу какую-то сумму на новые рясы для епископов пожертвует, а вообще-то, терзаемая сложным чувством, в котором даже смирение место нашло, то в религиозный фанатизм ударяется, то планы мести в своей душе лелеет, что господу богу вовсе не желательно. Сидит и мечтает: «Вот умрет эта змея подколодная, эта Ментенон, благо на пять лет старше короля, а тому уже на седьмой десяток перевалило, король вспомнит о ней, своей бывшей любовнице, во дворец на прежнее место вернет, ведь дети уже взрослые растут, и король их очень любит. Но король не только Монтеспан не вернул, но даже, когда узнал о ее смерти, совершенно безразличным тоном так выразился: „А для меня она давно уже умерла“».

Но это позднее будет, а пока Монтеспан еще живет, еще, как говорится, «пыжится». Захочет она, скажем, своих прежних придворных на чай к себе в особняк пригласить, те придут, бывшее ее могущество помня, а она их, эта подстаревшая, рано поседевшая низложенная матрона, сидя, как на троне, принимает и, как королева, ручку для поцелуя даже дамам протягивает. Ничего из прежнего высокомерия не исчезло в ней. Где уж тут божеское смирение Ла Вальер!