Великие любовницы

Ну, видит матушка короля Екатерина Медичи, что плохо делается во французском королевстве. Миньоны попеременно у короля в спальне пребывают, из-за своих перегородочек вышедши. Это значит, что у них в Лувре рядом с покоями короля были и свои собственные покои, из-за экономии разделенные тонкими перегородками, даже до потолка не достающими. И каждый миньон знал, в какой день понедельника или вторника он будет, как на службе, служить в алькове короля. Опечалилась Екатерина Медичи: наследника нет и, кажется, не предвидится, если ее сын ограничивает свои сношения с супругой только заплетением ее волосиков да поцелуями в лобик. И она пришла к Луизе с деловым предложением государственной важности: чтобы та, не ожидая хорошей погоды у моря, которой, кажется, никогда не будет, а во имя спасения династии взяла и проспалась пару раз с каким-нибудь лакеем. Мало ли хорошеньких пажей по Лувру гуляет! Екатерина Медичи не только разрешает своей невестке это сделать, но даже настаивает. Луиза, добродетельная христианка, конечно, это предложение с негодованием отвергла и до конца своей жизни, то есть уже после убийства Генриха III, все за его грехи молилась. «В браке вела себя скромно, благородно и хранила целомудренность и верность супругу»^[149], — галантно скажет о ней Брантом, под острый язычок которого вообще-то попали все великие мира сего. Да и что другое можно сказать о ком-то, кого почти нет на этом свете, такие они маленькие и незаметные? После смерти мужа Луиза Лотарингская течение своей сонной жизни не изменила, такой же богобоязненной и девственной осталась. Вместо того, чтобы любовников себе взять и наконец-то вкус к жизни почувствовать, она все память о муже хранила, день и ночь на коленях в слезах и молитвах простаивая, молясь о спасении души супруга. Так что ее вдовья жизнь была точной копией той жизни, когда она французской королевой была. Ничего интересного, ничего яркого, все серо и однообразно, как осенний пасмурный день. Таким сереньким воробушком и из жизни ушла, ни памяти, ни потомства после себя не оставив. Вот уж у кого полагалось бы Барону из «На дне» спросить: «Зачем жила? Чтобы переодеваться?» Вот уж кому должно было быть «больно за бесцельно прожитую жизнь», а она даже не догадывалась, что у нее такая беспросветная жизнь, твердо веря, что мужьям, королям для утехи — мальчики, женам — молитвы.

Мы, дорогой читатель, наблюдаем интересное явление в жизни монархов-гомосексуалистов — королей. Все они бисексуальны. То есть в «чистом» виде гомосексуалистов, которые не могли бы с женщинами жить, среди них нет. Генрих III в ранней юности был бисексуален, и даже с большей склонностью к женскому полу, чем к мужскому. Он мог испытать очень глубокое чувство к женщине. И такой женщиной была Мария Клевская, жена Конде. Из своей далекой Польши, где тогда Генрих III был польским королем, он потом, после смерти своего брата Карла IX, тайно удерет, и его, как дезертира, польский сейм детронизовал. Так вот он втюрился в эту самую Марию Клевскую — дальше некуда. Не обошлось, конечно, без потусторонних сил. В его любовь к Марии Клевской вмешались колдовские чары. Он однажды за обеденным столом вытерся потной рубашкой Марии Клевской, и все — влюбился в нее неземной любовью. Как рубашка Марии Клевской, да еще потная, за королевским столом очутилась, история не выясняет. И если нам выясняет история, как очутилась за печью в день казни Марии Антуанетты ее окровавленная сорочка, свернутая в тугой комок: королева, переодеваясь на казнь в чистую нижнюю сорочку и страдая обильным кровотечением, стыдясь присутствия жандарма, который не спускал с нее глаз (так ему было приказано), заслонилась придворной девушкой и, быстро сняв окровавленную сорочку, свернула ее в узел и сунула за тюремную печь, то о возникновении рубашки Марии Клевской история умалчивает. Не важно. Важно только, что с этого момента Генрих III места себе от любовной истомы найти не может. И из далекой Польши летят в Париж письма к любимой женщине, написанные собственноручной кровью Генриха III. Врач Генриха Сувруа прямо не успевал для письмописания вены Генриху III открывать. Раньше, как вы уже знаете, дорогой читатель, вены вскрывали и кровь пускали по любому поводу: это был самый действенный метод лечения. Так врачам казалось. Ну и конечно, уморили они многих великих мира сего таким кровопусканием. Тут вам и маркиза Помпадур, и жена Людовика XV, и наследник его, и многие-многие другие. Недаром Наполеон Бонапарт, не доверяя этому методу-панацее, спрашивал врачей: «А известна ли вам та доза кровоиспускания, которая для организма опасна?» Врачи ничего вразумительного сказать не могли: раз ты болен, пустим тебе кровь. Не помогает? Еще раз пустим. Пока насмерть не обескровим.

Карл XII.