Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

Что, мало мы видели таких перерождений? Мало у нас было пусть не гениев, пусть людей одаренных, которые в эпоху коленоподнятия заговорили так, как прежде не приснилось бы им и в самом дурном сне? Но в случае Симонова это особенно контрастно еще и потому, что сама эпоха несравнима с той, которая его сформировала. Потому что есть вещи хуже террора – это террор, попавший в кровь, вошедший в привычку. Это поколение, выросшее при терроре и неспособное противостоять липкому повседневному ужасу. Это люди, для которых отвага на фронте еще возможна, но принципиальность в жизни – уже никогда; и, что самое печальное, – сладострастие в них осталось. Они же еще молоды, тридцать с небольшим. Только это совсем другое сладострастие: не радость взаимной страсти в грозовые времена, а сладострастие падения, восторг самоотдачи. Тогда они принадлежали друг другу – теперь принадлежат дряхлому идолу, и тень этого идолища лежит на всех их игрищах. Вот так они соотносятся: Симонов и Серова образца 1939 года, и они же – восемь лет спустя.

5

Но расставание, как водится, пришло не тогда, а вместе со свободой. Союз их рухнул не тогда, когда исчерпался, не тогда, когда прекратились фактические отношения, а тогда, когда умер Сталин. Вот очень странная, необыкновенно наглядная история: он их связал, он и поддерживал этот союз четырнадцать лет. Потому что Сталин и был главным общим, что у них оказалось. Он создал тот климат, в котором они были первыми; с его старостью возник тот климат, в котором они были рабами; он был как бы свидетелем их позора, что связывает больней и горше, чем общее счастье. И после его смерти брак их рухнул – уже без треска, уже почти без свидетелей, потому что всем было не до того, – садомазохистский брак советских принца и принцессы, дворянского отпрыска и харьковской девчонки. Никакой писатель – а уж тем более посредственный, какие составляли большинство Союза советских писателей, – такой истории не выдумал бы. И драматургу Симонову, при его несомненном таланте, такой пьесы не написать бы; но он ее сыграл и написал к ней классные стихи.

Сейчас, конечно, не то, сейчас и террора такого нет, и воодушевления тем более – полная импотенция, при которой, однако, старательно надувают щеки. Не хочется повторять ужасные слова про то, что кровь – великое дело, сказанные в той самой книге, которая не зря стала символом эпохи; слова пошлые, и сама книга, при всем величии, не без налета пошлости, не зря и произносит их там один из крестражей Сатаны – не сам Сатана, конечно, но мелкий его представитель, своего рода ревизор.

Бывают вещи, которые не преодолеваются, раны, которые не затягиваются, привидения, которые не возвращаются.

Старик и звезда Бернард Шоу и Патрик Кэмпбелл

1

Бернард Шоу (1856–1950) родился для старости, у него сразу было для этого все необходимое, поэтому до своего оптимального возраста он дожил только к 1913 году, когда к нему пришла истинная драматургическая слава. А тут и Первая мировая война, которую он предсказывал и для которой тоже родился. Он вообще родился для ХХ века с его безумием; посреди этого безумия его простой здравый смысл выглядел героично и экзотично. Лучшую свою пьесу, как мне кажется, он начал в 1913-м, а кончил в 1917 го-ду – в последний предвоенный год набросал первое действие, а в предпоследний военный закончил третье (но публиковать решился только в 1919-м). Пьеса называется “Дом, где разбиваются сердца” и описывает предвоенную Европу, почему и называется “Фантазией в русском стиле на английские темы”: в русской литературе, особенно чеховского периода, всё происходит как бы накануне конца света, а тут он и осуществился.

Правду сказать, я этого автора долго не понимал, – выручил Михаил Швыдкой, который является прежде всего не чиновником и не ведущим, а историком английской драматургии. Мы вместе оказались на скучном мероприятии, и я говорю: Шоу называют вторым британским драматургом после Шекспира, а я совершенно не вижу, в чем там величие; это, конечно, моя проблема, но ключа к нему не нахожу. Швыдкой сказал вещь неожиданную: вы, видимо, ищете в нем сложности, а он ведь очень простой. Простые ценности, простые принципы – почитайте “Святую Иоанну”, за которую, собственно, и дали Нобеля. В некотором смысле даже бунт простоты.