Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

он писал ей в 1915 году: “Стихи твои, Аничка, очень хороши, особенно первое, хотя в нем есть неверно взятые ноты, напр. стр[ока] 5-я и вся вторая строфа; зато последняя строфа великолепна; только [это не] описка? «Голос Музы еле слышный…» Конечно, «ясно или внятно слышный» надо было сказать. А еще лучше «так далеко слышный» <…>. В первом стихотворении очень хороша (что ново для тебя) композиция. Это мне доказывает, что ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт”. И правда, в композиции русского стиха Гумилев понимал побольше и, может быть, понимал больше всех. Именно ему принадлежит гениальный технический совет о том, что в стихотворении лучше бы иметь нечетное число строф.

После его возвращения из Африки отношения с женой складываются довольно благополучно. Но с самого начала в быту, в реальности это были скорее братско-сестринские отношения. Они постоянно разговаривали стихами. Гумилев, который много работал, в том числе и рецензентом – надо же было зарабатывать на семью, – с утра долго валявшуюся в постели Ахматову упрекал стихами Некрасова, которого оба любили: “Только труженик муж бледнолицый не ложится – ему не до сна!” – на что Ахматова отвечала стихами из того же стихотворения: “…на красной подушке Первой степени Анна лежит”. Трудно сказать, что этот брак был, как говорила Надежда Яковлевна о своем браке, физиологической удачей, но этот брак был удачей в другом отношении. Им обоим литература была важнее и дороже всего, они продолжали жить абсолютно, насквозь пролитературенной жизнью. “У Николая Гумилева высóко задрана нога, / Для романтического лова нанизывая жемчуга. / Пусть в Царском громко плачет Лева, / У Николая Гумилева / Высоко задрана нога”, как шутили коллеги по цеху. Действительно, королевственная поза Ахматовой и царственная поза Гумилева, который и сына назвал Лев, называл его всегда Гумильвенком, потому что лев для него очень важное, зороастрийское животное, символ солнца, силы, власти, – вот эта царственная поза обоих родителей сохранялась всегда и всегда мешала им жить обычной человеческой жизнью.

Холодной мартовской ночью 1915 года Гумилев застудился в одной из разведок, получил воспаление легких. Он, как сам пишет, заснул в седле “в жестокий мороз” и только сквозь сон тихо стонал. Его в бреду увезли, он долго лечился в Петербурге, в лазарете для деятелей искусств, потом некоторое время после возвращения на фронт кашлял, опять со страшной простудой вернулся долечиваться, и вот Ахматова, чтобы дежурить возле него, переехала из Царского Села в Петербург. И это притом, что она и сама больна: подхватила туберкулез, у нее начинается туберкулезный процесс. К этому времени никаких почти отношений между ними нет, но брак еще не расторгнут. И она пишет набросок: “Думали: нищие мы, нету у нас ничего…” – семь строк. И эти семь нерифмованных строк она привозит ему в госпиталь и говорит: “Думаю, это, наверно, отрывок чего-то большого”. А Гумилев говорит: “Нет, это надо печатать так, как есть”. Два человека, которые находятся на грани жизни и смерти, всерьез обсуждают, как печатать семь строк: как отрывок или как законченную вещь! Вот это тоже “высокая болезнь”, как сказал бы Пастернак.

Это люди, которые литературой дышат. Остальное, – говорила Ахматова, вспоминая, как однажды нашла письмо одной из соседок Гумилеву, письмо, показывающее, что он очень далеко зашел в своем флирте, – неинтересно. Неважно. Блок это сформулировал лучше всех. На вопрос Евгении Федоровны Книпович, сколько все-таки было у него влюбленностей, он ответил: “…Всего две: одна – Люба, другая – все остальные”, – так и записал в дневнике. Это очень удобная формула. Наверное, это оправдано в каком-то смысле: одним участком мозга пишутся шуточные стихи, как гумилевский мадригал полковой даме:

И как в раю магометанском
Сонм гурий в розах и шелку,
Так вы лейб-гвардии в уланском
Ее Величества полку, —

а другим участком мозга пишется: “Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд / И руки особенно тонки, колени обняв”. И несмотря на всю эту сложность и постепенное расхождение, которое по стихам очень отчетливо прослеживается, остается глубочайшее внутреннее братство, братство двух поэтов. Хотя Гумилев и говорил не раз о том, что брак поэта с поэтом – это абсурд, тем не менее брак поэта с поэтом – это единственно крепкий союз, потому что они друг для друга – самое надежное, самое верное партнерство. Даже расставшись фактически или сохраняя отношения весьма поверхностные, они в чем-то главном оставались вместе и были равны. Их связывали и Цех поэтов, и акмеизм, и, конечно, те новые горизонты, которые они открывали.