Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

Она же, наоборот, находится в 1919–1922 годах на самом высоком творческом взлете. И это тогда, когда все молчат. Пастернак молчит. Мандельштам молчит. Ахматова замолкает в это время – почти нет стихов в 1917–1919 году; очень мало у Есенина. А вот Цветаева переживает какое-то невероятное счастье. В Борисоглебском, на чердаке, в комнате, где почти вся мебель пошла на дрова, где Алю надо кормить, надо заботиться о себе, устраиваться на службы, продавать книги в писательской лавке, она пишет всё свое самое лучшее. Там написано гениальное: “Что ж, – мы проживем и без хлеба! / Недолго ведь с крыши – на небо” (“Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!”, 1919). Она переживает самую яркую дружбу в своей жизни. Ее отношения с Софьей Евгеньевной Голлидэй были, наверное, построены по обычной ее схеме: несколько материнская, несколько старшесестринская любовь к существу малому, демонстративно хрупкому, беззащитному, фальшивому по-актерски, совершенно прелестному. Цветаева должна кого-то опекать, это в ее природе. Это не форма превосходства – это компенсация за неумение выстроить нормальные отношения.

Цветаева не рождена для отношений равных, то есть партнерских. Это ей не свойственно, это не получается, потому что требует адекватной самооценки, а она впадает то в гордыню, то в самоуничижение. Она может и умеет быть младшей, но тогда нужно, чтобы старший, как Волконский или Волошин, этому соответствовал. Для нее оптимальная ситуация – отношения сверху вниз, но это не “покровительства позор”, о котором говорит Пушкин. Это забота, это укутывание, это защита, потому что она, не умея быть равной, умеет раздавать себя вот только из этой позиции. Это страшная, в каком-то смысле очень трудная позиция, трудная психологическая судьба. У Маяковского ведь та же история. Он обожает опекать, заботиться, опека его всегда носит какой-то дикий, гипертрофированный характер: заваливать цветами, скупать весь шоколад, ночами бодрствовать у постели… Не В постели, а У постели. Это опять-таки брезгливость по отношению к физической стороне любви: слишком тесный контакт опасен – отсюда же болезненное чистоплюйство, чистоплотность, постоянное мытье рук, – но эти отношения опеки для него естественны. Лавута, своего импресарио, когда тот заболел, на руках несет на второй этаж и к большинству своих девушек относился как к детям. Мучительная попытка равных отношений с Татьяной Яковлевой закончилась катастрофой.

И у Цветаевой равных отношений не было ни с кем, и с Голлидэй тоже. О ней она написала лучшую свою прозу. Это была не любовь, это была единственная в ее жизни настоящая дружба, тем более что и талант их был, пожалуй, равен; только это был талант в другой области, которая для Цветаевой была совершенно недоступна. Она всегда повторяла фразу Гейне: “Театр неблагоприятен для Поэта, и Поэт неблагоприятен для Театра”.

И вот после такого творческого взлета Цветаева вернулась к Эфрону другой. Он это почувствовал. Есть его мучительное письмо к Максу Волошину 1923 года, письмо человека, находящегося в отчаянии. Нет более точного психологического портрета, нежели это декабрьское письмо. Он еще месяц не решался его отправить, таскал в кармане. Вот этот текст.

“Единственный человек, которому я мог бы сказать всё, – конечно Ты, но и Тебе говорить трудно. Трудно, ибо в этой области для меня сказанное становится свершившимся и, хотя надежды у меня нет никакой, простая человеческая слабость меня сдерживала. Сказанное требует от меня определенных действий, и здесь я теряюсь. (Вот именно: “Сказанное требует от меня…” Цветаева – гений сказанного, и он всю жизнь должен соответствовать сказанному. – Д. Б.) <…> И моя слабость и полная беспомощность и слепость М<арины>, жалость к ней, чувство безнадежного тупика, в к<отор>ый она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход – всё ведет к стоянию на мертвой точке. Получилось так, что каждый выход из распутья может привести к гибели.