Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

Я полагаю, этот ужас второй природы, иррациональный, связан именно с абсолютной тотальностью происходящего. Потому что это не страх тюрьмы, не страх перед дискомфортом, не страх перед смертью, перед нищетой и даже перед физической болью. Это страх того, что всё оказалось неправдой – всё, что мы знали о человеке. Это страх перед отменой нас самих и той парадигмы, к которой мы принадлежим. Это ужас перед иррациональной машиной, что отменяет человека. Скажу больше: отменяет не только человека – отменяет всю его историю. Ведь, в конце концов, то, что произошло в России, было результатом сбывшихся мечт всего человечества. Сбылись самые светлые чаяния – и сбылись только для того, чтобы из этого получился огромный котлован.

Страх, который испытывали Мандельштамы, оба, не признаваясь в этом себе (но Надежда Яковлевна во “Второй книге” несколько раз до этого дописывается), – это страх перед тем, что человек отменен, что его в принципе не должно быть. Потому что при несвободе он тиран, предатель или узник, а при свободе – зверь, и из этой дихотомии нет выхода. Страх перед тотальным расчеловечиванием лежит в основе мандельштамовского мировоззрения, и отсюда впадение Мандельштама в ветхозаветное мировосприятие. Он не отказывается от христианства, но его христианство сильно скорректировано.

И здесь пришло время поговорить о третьей форме страха – о страхе как эмпатии, о страхе как способе понимания другого человека. Если бы Осип и Надежда, рискну это сказать (и я абсолютно уверен, что так бы и было), жили в сравнительно благополучной стране, никакого идеального союза не было бы. Они бы разбежались, пусть и не сразу. Весьма серьезные центробежные силы могли разорвать этот роман: крайнее своеволие обоих, острое чувство собственного достоинства, присущее и тому, и другому, чрезвычайно острый язык. Надежда Яковлевна умела припечатывать так, что многим не удалось отмыться после ее мемуаров. И если она такова в мемуарах, можно себе представить, какова она была бы в семейном скандале. А уж как умел формулировать Осип Эмильевич, мы отлично знаем.

У Мандельштамов, однако, сложилась ситуация карточного домика, когда они стали друг другу единственной опорой. Это ситуация, когда нельзя заводить детей (хотя оба очень этого хотели), нельзя заводить домашних животных. Это ситуация постоянного парализующего ужаса, когда единственным утешением становится другой, рядом находящийся человек, на которого давит тот же атмосферный столб непрерывной античной трагедии, непрерывного переживания рока. Это и сделало их неразлучниками, и это, пожалуй, единственное определение счастливой семейной жизни. Существует только один рецепт семейного счастья – жить вдвоем в аду, который давит на пару так, что сдавливает ее до полной нераздельности.

Это одна, мрачная сторона. Но в страхе есть и сторона прекрасная. Как вор – взломщик сейфов спиливает себе кожу под ногтями, чтобы она была более чувствительной и слышала щелчок замка, точно так же и страх невероятно обостряет чувствительность.

Мандельштам – это какое-то чудо эмпатии, сопереживания, понимания. Почему он так мучительно сопереживает хромоте Наташи Штемпель, почему так остро чувствует трагедию несчастного графомана Сергея Рудакова (в Воронеже он единственный, кто жалеет Рудакова, для всех остальных Рудаков – невыносимый зануда, зачитывающий всех своими стихами)? Он жалеет даже Макса Волошина. У него эмпатия колоссальная, и это нередко приводит к срывам – потому что невозможно всё время и с такой силой сопереживать всем. Тогда Мандельштам говорит чудовищные резкости, иногда резкости непростительные. Узнав об аресте сына Аделаиды Герцык Дани Жуковского, он спрашивает: “За что его арестовали?” – “Он переписывал стихи Волошина”. – “Правильно, Макс – плохой поэт”. Мандельштам может такое сказать, оттого что фон его жизни – постоянное страдание.

И у Надежды Яковлевны – та же душевная острота, и тоже проявившаяся поразительно рано. Не в последнюю очередь потому, что с 1918 по 1922 год Киев слишком часто переходил из рук в руки и еврейские погромы были при любой новой власти. Вот таким образом среда русского XX века довоспитала этих двух людей до идеальной пары.