Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

Мандельштам, как мы помним, “…рожден в ночь с второго на третье / Января в девяносто одном / Ненадежном году – и столетья / Окружают меня огнем”. Надежда Яковлевна родилась восемью годами позже, 18 октября, по новому стилю 30 октября 1899 года. Когда они познакомились, ей было неполных двадцать, ему двадцать восемь, и они в первый вечер своего знакомства (который закончился в гостинице в его номере) совершенно не предполагали, что эти отношения продлятся. Она, во всяком случае, не предполагала.

Мандельштам же, не избалованный женским вниманием (как пишет Надежда Яковлевна, петербургским красавицам нравились его стихи и совершенно безразличен был он сам), буквально вцепился в эту прекрасную возможность. Его пленили Надины легкость и прямота, которые были в ее поведении, в ее общении с людьми. Он любил повторять ее фразу, которая впоследствии стала цитироваться в разных писательских мемуарах и приписывалась разным людям, хотя это действительно случилось с Надей Хазиной. Ее брат Евгений Яковлевич рассказывал: Наде исполнилось шесть или семь лет, пригласили гостей, а когда родители вошли в детскую, то увидели, что никого из гостей нет. “А где же твои гости?” – “Они ушли домой”. – “Почему?” – “Я им намекнула”. – “Как же ты намекнула?” – “Я им сказала: «Пошли вон! Вы мне надоели»”. Вот это в Наде Хазиной было всегда. Она воистину являет собою пример того самого laide mais charmante (некрасивая, но очаровательная), что так часто упоминается и так редко встречается. Главное очарование Нади Хазиной, о котором пишет даже Ольга Ваксель, ее постоянная конкурентка в 1922–1923 годах, заключалось в том, что она впрямую говорила всё, о чем другие умалчивали, выговаривала вслух то, что вслух выговаривать не принято, поразительно легко сближалась с людьми и так же легко с ними расходилась. В воспоминаниях Надежды Яковлевны мы находим немало точных уколов и, конечно, для приличия говорим: ну, это она хватила через край, ну, это она слишком субъективна, – но в душе радуемся: она сказала за нас то, чего никак не могли сказать мы сами. Когда мы читаем в одном ее ташкентском письме из эвакуации о страшно надоевшей всем своей святостью дочке Чуковского с ее слоновьими ногами, мы почему-то в восторге. Наверное потому, что Лидия Корнеевна Чуковская своей чистотой, святостью, аскезой действительно нас всех немного допекла, нас, людей простых, грешных, ничуть не святых. Надежда Яковлевна как-то человечнее.

Они зажили вместе с 1923 года. Всё это время она тяжело болела, страдала от туберкулеза. Мандельштам носился с ее болезнью, делал всё возможное, чтобы поставить ее на ноги, устраивал в санатории. Отношение его к жене, как совершенно правильно пишет Ахматова, было почти таким же, как отношение к Пушкину, – грозным. Он неистово ревновал. Вероятно, как пишет Лев Аннинский, он позволял себе многое из того, чего никогда не позволил бы ей. Но ему это казалось естественно.

Еще один важный аспект их брака – отношение обоих к иудаизму. И Мандельштам, который рос и формировался в русской, более того – в русской имперской среде, и Надя Хазина, которая большую часть жизни прожила в Киеве и опять-таки практически в среде русской, были европейцами по взглядам и убеждениям, к иудаизму никогда не относились всерьез и подошли к нему с довольно неожиданной стороны.

Для Мандельштама и его жены иудаизм стал своего рода прибежищем, о чем Мандельштам с его абсолютно провидческой, гениально глядевшей в будущее головой догадался довольно рано. Ведь он еще в 1920 году написал жене стихи: “Нет, ты полюбишь иудея, / Исчезнешь в нем – и Бог с тобой” (“Вернись в смесительное лоно…”). Замечательна здесь типично мандельштамовская двусмысленность: “И Бог с тобой”. Потому что Бог обретается в конечном итоге только после того, как вернешься “в смесительное лоно, / Откуда, Лия, ты пришла”. Возвращение к иудаизму, к этому иудейскому лону, из которого они оба так безоглядно в свое время ушли, сделалось для них необходимостью именно потому, что блестящий европейский покров довольно быстро сдернулся с советской России. Советская Россия уничтожила тот образ империи, который так вдохновлял Мандельштама времен “Шума времени”. Когда он говорит: “С миром державным я был лишь ребячески связан, / Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья”, – он, конечно, лжет, и лжет вполне сознательно, поскольку это попытка переоценить свое прошлое.