Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Ну а поэт был в эту пору болен только-только законченным «Пугачёвым» и на просьбу почитать откликнулся, конечно же, монологом Хлопуши. И почти сразу Алексей Максимович «почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слёз… Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью». Позднее в своих воспоминаниях Горький даже попытался дать этому чтению разбор не менее подробный, чем Белинский – исполнению Мочаловым роли Гамлета.

Между тем Есенину было как-то неловко. Понимал, что к нему приглядываются. Изучают. Ощущение знакомое ещё по первому появлению в литературных салонах Петрограда. Он и теперь диковинка. И теперь всякий встречный решает, насколько он действительно талантлив и насколько соответствует своей славе. А ещё ему было стыдно за бездарность Кусикова, за нарочитую восторженность Айседоры и её не слишком удавшийся танец. И как-то неуютно, знобко под тяжёлым, усмешливым и мудрым взглядом великого пролетарского писателя.

Но вот Алексей Максимович попросил Сергея прочитать одно из самых ранних его стихотворений, которое нравилось писателю за прежде небывалую в русской литературе любовь к животным. И поэт прочитал:

ПЕСНЬ О СОБАКЕ

Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала,

Причёсывая языком,
И струился снежок подталый
Под тёплым её животом.

А вечером, когда куры

Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.

По сугробам она бежала,

Поспевая за ним бежать…
И так долго, долго дрожала
Воды незамёрзшей гладь.

А когда чуть плелась обратно,

Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
Одним из её щенков.

В синюю высь звонко

Глядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.

И глухо, как от подачки,

Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звёздами в снег.

Последние строки Есенин произнёс уже со слезами на глазах. И опять у Горького потрясение. И уже зоркая, почти враждебная ревность, но не к поэту, а к людям его сопровождающим: «После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей», любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком. И ещё более ощутима стала ненужность Кусикова с гитарой, Дункан с её пляской, ненужность скучнейшего брандербургского города Берлина, ненужность всего, что окружало своеобразно талантливого и законченно русского поэта».

Гитара Кусикову на этот раз не пригодилась. Петь не пели. Да и просто поиграть никто не попросил. После обильного застолья слегка подвыпившая компания отправилась в Берлинский Луна-парк с великим множеством шумных и аляповатых аттракционов. Горький хмурился. Есенин развлекался как бы по обязанности. Весело не было никому…

За Германией последовали Бельгия, Франция, Италия. Потом опять Франция и оттуда на океанском теплоходе «Париж» отплытие Есениных-Дункан в Соединённые Штаты. Фейерверк впечатлений. Пьяное одиночество при чужом успехе. А через четыре месяца уже на теплоходе «Джордж Вашингтон» возвращение в Европу. И опять Франция, Германия, Бельгия…

Крупнейшие газеты огромными заголовками наперебой спешили предварить их появление в каждой из прославленных столиц мира: «К нам приехал русский поэт Сергей Есенин…» А далее следовало уничижительное пояснение: «…муж Айседоры Дункан».

И так раз за разом. И вместе со скукой постоянного ничегонеделания приходило горькое понимание, что для всех этих толп, их встречающих, чествующих, аплодирующих им, да и для всего мира он – лишь молоденький муж стареющей примадонны. Как большого русского поэта его ещё не знали, и знать не могли за отсутствием адекватных переводов. Не быстрое это дело и не простое – воссоздать на ином языке уникальнейшую стихию поэтического шедевра. То же самое, что повторить чудо.

Предпринятая попытка перевести есенинского «Пугачёва» на французский язык привела к такому бледному, немощному результату, что разочарованная Айседора попросила автора прочитать свою драму перед малахольным и не слишком умелым переводчиком. Когда поэт проделал это с присущим ему жаром и блеском, француз не мог не почувствовать вулканического темперамента, которым не дышал, а полыхал русский оригинал.