Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Когда же Николай Степанович явился за ней, провела его в отдельную комнату и сказала: «Дай мне развод». Он страшно побледнел и сказал: «Пожалуйста»… Не умолял остаться, ничего не расспрашивал даже. Спросил только: «Ты выйдешь замуж? Ты любишь?» – Анна Андреевна ответила: «Да». – Кто же он? – «Шилейко». – Николай Степанович не поверил: «Не может быть. Ты скрываешь, я не верю, что это Шилейко».

Не в меблированных ли комнатах произошло нечто разлучное? Уж не рассказал ли Гумилёв своей жене о мучавшем его отказе «Синей звезды»? Или что-то другое? Не исключено, что Ахматова, уже давно живущая без мужа и едва ли ни столь свободно, как он, решила, что их брак – фикция, равно оскорбительная для обоих, и пожелала чего-то иного, более нравственного, может быть.

Вскоре после объяснения они вместе отправились в Бежецк, где на попечении бабушки находился их сын Лёва. Во время этой поездки и позднее отношения бывших супругов продолжали оставаться дружескими. Она бывала у него на улице Ивановской в квартире Маковского, куда Николай Степанович переселился по предложению хозяина, уехавшего в Крым. Ну, а Гумилёв навещал Анну Андреевну у Срезневских.

Между тем, поэт понемногу втягивался в литературную жизнь, от которой за годы войны заметно отвык. 13-го мая 1918 года Николай Степанович принимает участие в «Вечере Петербургских поэтов», проводившемся в зале Тенешевского училища.

Именно тогда состоялось первое публичное чтение «Двенадцати» женою Блока. Выступала Любовь Дмитриевна, как обычно, под своим сценическим псевдонимом – «Басаргина». Поэма была встречена столь бурно (и аплодисментами несмолкающими, и самым разбойничьим свистом), что Александр Александрович Блок, который должен был выступать сразу после супруги, отказался от своего выхода.

И тогда, верный привычке разведчика – не уклонятся от опасности, на сцену под грохочущим шквалом зрительских эмоций вышел Гумилёв. Спокойно с хладнокровным вызовом переждал истеричные вопли толпы. Спокойно приступил к чтению стихов. И укротил, обуздал озверевшую публику настолько, что при последовавшем появлении Блока уже никто никаких демонстраций не устраивал.

За годы войны, лишившись бодрой инициативы Гумилёва, прекратил своё существование «Цех поэтов». Попытки «подмастерьев» реанимировать его были тщетны. Не хватило, что называется, тяги. И только теперь, по возвращении своего мастера, своего синдика «Цех» удалось опять запустить. И вообще просветительская жилка поэта в невежественной послеоктябрьской России оказалась весьма востребована.

Ещё недавно получавший жалование на военной службе, теперь Николай Степанович, как чуть ли ни вся творческая интеллигенция, вынужден зарабатывать на жизнь чтением лекций. Ну, а три стихотворные книги, выпущенные им в начале июля 1918 года, коммерческого успеха иметь не могли. Не то время. Да и творческий успех был скромен. Первая из них – Африканская поэма «Мик», написанная в интонациях Лермонтовского «Мцыри», страдала множеством недоделок; надуманная, сырая, скучная вещь.

Вторая книга «Костёр» интересна присутствием новых для Гумилёва патриотических мотивов и, может быть, пока ещё не очень внятных намёков на русский национальный колорит. Уступая образной роскоши «Жемчугов», тематическому разнообразию и изящной простоте «Колчана», «Костёр» оказался гораздо ближе и роднее самому автору, его судьбе, чем все предыдущие сборники. Именно в этой книге возникает пока ещё смутный призрак его уже не столь отдалённой гибели:

И умру я не на постели
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.

И даже более конкретное предчувствие ведомой на заклание жертвы, осуждённой пасть под кровавою рукой пролетарской диктатуры. Поразительное, страшное ощущение поэта, прозревающего через бытовой и вселенский хаос микроскопически-ничтожную деталь – пуля для него уже отлита.

РАБОЧИЙ