Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Естественно, что революция в поэзию Гумилёва не вошла. Для этого, вероятно, ему пришлось бы изрядно принизить свою стихотворную лексику, как это сделал Блок в «Двенадцати», т. е. использовать далеко не «лучшие слова». И вообще через наслоения литературного и общекультурного жизнь проникала в его творчество с большим трудом, чаще всего или на волне очередной влюблённости, или под натиском ярких экзотических впечатлений, поставляемых заморскими путешествиями. Его стихи были ещё только на подходе к поэзии обыденного, безыскусного, житейского. Частое общение с Александром Александровичем их бесконечные споры, конечно же, способствовали поэтическому дозреванию Гумилёва. Он уже начинает ощущать таинственную, сокровенную силу Слова, понимать, что это не просто глина в руках горшечника, но нечто иное, возвышенное, имеющее власть над миром.

СЛОВО

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орёл не взмахивал крылами,

Звёзды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,

Как домашний, подъярёмный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передаёт.

Патриарх седой, себе под руку

Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это – Бог.

Мы ему поставили пределом

Скудные пределы естества.
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.

Вчитаемся в последнюю строфу. Вот оно недовольство своими же столь недавно провозглашёнными акмеистическими рациональными уставами. Дорогого стоит.

В январе 1921 года Гумилёв избирается председателем Петроградского отдела Всероссийского Союза поэтов. Учитывая его энергию, его способность заражать окружающих своим энтузиазмом, это было многообещающе. Впрочем, аполитичность Николая Степановича не сулила ему долголетия не то что на посту начальника Петроградских поэтов, но и вообще. Набирающему силы режиму Пролетарской диктатуры предстояло об этом позаботиться.

Единственным политическим убеждением Гумилёва, всегда сторонившегося бойкой демагогии трибунных идеологов, была честность в служении России, какая бы власть ни была. Это было для него вопросом личной порядочности. Когда-то в начале русско-германской войны присягнувший на верность царю и Отечеству, Николай Степанович, очевидно, из этой самой верности и теперь продолжал считать себя монархистом. И, не принадлежа ни к каким партиям, группам, а тем более заговорам, называл себя таковым и полагал в открытости своих убеждений свою безопасность.

Для тринадцатилетнего подростка вполне разумная позиция, но не для тридцатитрёхлетнего мужчины, каковым он тогда был по своему реальному возрасту. В эпоху перехода от Гражданской войны к нэпу, от террора открытого к тайной партийной инквизиции самоопределение «монархист» при любом поступившем на поэта доносе не могло не оказаться решающей уликой.

18 мая поэт на два дня заехал в Бежецк. Повидался с матерью, сыном, ещё не зная, что – в последний раз. И забрал к себе в Петроград жену и дочь. В конце мая Николай Степанович познакомился с поэтом-моряком В.А. Павловым, человеком близким командующему морскими силами, и получил приглашение проехаться на поезде командующего до Севастополя.

Там новое знакомство – с поэтом Колбасьевым, опять-таки служившим на флоте. И уже с ним на военном корабле прибыл в Феодосию, где постарался разыскать Волошина, с которым после дуэльной истории всё ещё был в размолвке. Волошин примчался в порт уже к самому отплытью. Поэты только и успели, что пожать друг другу руки. Всего лишь. Но этим рукопожатием была покрыта нелепейшая вражда двух добрых, умных и благородных людей.