Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Публикация «Москвы кабацкой» вызвала целый поток критической брани, отчасти справедливой. Слегка озадаченный всеобщим неприятием этих непристойно-грубых стихов, а также весьма предсказуемым резюме, что такая поэзия никому в Советской России не нужна, Сергей Александрович решил найти и для этой книги подходящую публику, для чего как-то вечером явился в Ермаковку. Так называлась одна из наиболее знаменитых московских ночлежек. На поэте было заграничное пальто, серая шляпа, белое кашне… Есенин вскочил на нары и стал читать «Москву кабацкую».

Никто в его сторону даже глазом не повёл. Каждый занимался своим делом: кто с иглой в руках чинил ветхую одёжку, кто вечерял; справа играли в карты, слева выпивали. А на читающего поэта – ноль внимания. Так только прошелестело по нарам почти неслышное: «Есенин…» И – равнодушная, даже как будто бы неодобрительная тишина.

И тогда Сергей Александрович своим сверхъестественным чутьём поэта понял: главное в этих завсегдатаях ночлежки не то, что они – бродяги, воры, бандиты, а то, что они – глубоко несчастные люди, брошенные своей нескладной горестной жизнью на самое дно. И тогда поэт начал им читать своё самое-самое: стихи о любви, о природе, о матери….

ПИСЬМО К МАТЕРИ

Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.

Пишут мне, что ты, тая тревогу,

Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.

И тебе в вечернем синем мраке

Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.

Ничего, родная! Успокойся.

Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.

Я по-прежнему такой же нежный

И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.

Я вернусь, когда раскинет ветви

По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.

Не буди того, что отмечалось,

Не волнуй того, что не сбылось, —
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.

И молиться не учи меня. Не надо!

К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.

Так забудь же про свою тревогу,

Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.

И его услышали. Обступили. Кто-то сел рядом. Слово боялись проронить. Кто-то плакал. Может быть, вспомнил свою мать, которую не видел не один десяток лет, скитаясь по чужим углам и тюрьмам?

Впрочем, было бы неверным полагать, что «Москва кабацкая» оказалась никому не нужна. Нашлись охотники и до этих нетрезвых стихов, причём, среди его же собратьев по перу – поэтов и писателей, не слишком одарённых, а, подчас, и вовсе бездарных. Эти люди, в основном – выползки литературной богемы, так подумали и решили: «Ты написал «Париж кабацкий», «Нью-Йорк кабацкий», «Чикаго кабацкое», а мы тебе устроим настоящую «Москву кабацкую». Мы все твои гонорары пустим по ветру; мы тебя объедим, обопьём; мы тебе ни писать, ни дышать, ни жить не дадим…» И закружили они Сергея Александровича, пропивая его талант, вовлекая в бесчисленные скандалы и купаясь в грязной славе газетных хроник, куда им нравилось попадать заодно с уже знаменитым поэтом.

Вот когда начало подтверждаться предостережение Николая Клюева, что город может погубить Есенина. Пока Сергей Александрович находился среди деревенских поэтов и под его опекой, конечно же, такого разгула не наблюдалось. Мариенгоф явился переходным звеном. И вот теперь, когда поэта обволок и закружил, по сути дела, литературный сброд, среди которого вороватый Иван Приблудный был только одним из многих, пошли кабаки.