Великий

Не пугает ли Вас осень своим однообразием? Не потому, что иногда словно стучит по одной клавише, вытягивая бесконечный ряд из повторов случайно выбранной ею буквы; не потому что дождь сменяется дождем: то красно-желтым, то монотонно-промозглым, то горько-соленым - и все это со мной и сейчас… Да нет же! Октябрь 1833-го, октябрь 1859-го, октябрь каждого года девятнадцатого столетия, и двадцатого, еt cetera, et cetera[10] - нескончаемая желтая нить с нанизанными на нее листьями судеб. И лишь великие письмена на иных - попытка оправдания. "Октябрь уж наступил - уж роща отряхает Последние листы с нагих своих ветвей…" … "И на порфирные ступени Екатерининских дворцов Ложатся сумрачные тени Октябрьских ранних вечеров…" Впрочем, еще какое оправдание!

Сегодня я вдруг вспомнила, что обещала рассказать Вам про одного человека, - из моего детства, - дядю Ваню Парусова. Итак, слушайте… Мы жили тогда в старой хрущовке, и он был нашим соседом по площадке. Шумный и от того, верно, самый заметный в нашем подъезде, он внешним видом странным образом соответствовал своей фамилии: грудь и живот у него были как раздутый парус, голос - как параходный гудок; я уж не говорю про брюки - солпины так полоскались на ветру, что, казалось, ноги его передвигаются, подталкиваемые этим самым ветряным потоком. При всем этом он был рослый, как грот-мачта. Он, кстати, очень любил морские словечки: бизань, фок, грот, бак, корма, отдать швартовы, - хотя, по-моему, на флоте никогда и не служил. Но что делать, фамилия ему досталась такая! Дядя Ваня был человеком компанейский и необыкновенный добряк. Всем детишкам, бывало, с получки отпустит по леденцу или по прянику. Пошутит с каждым по-свойски, без хамства и грубости - как добрый Дедушка Мороз - с каждым найдет минутку поговорить, вникнуть в "глубокие" детские проблемы. А как же он любил праздники! Те наши советские - первое мая, седьмое ноября, Новый год, конечно. Но особенно - первое мая, из-за демонстрации, наверное. Он впереди колонны, как парус, тянет ее за собой, в руках самый большой флаг. Потом взрослые собирались во дворе на скамейках за деревянным столом. Водочка, селедочка, салатики - каждый выносил, чем богат. Музыка из окон - такая же простая и понятная, как эта селедочка с лучком, как граненые стаканы. Потом застольные песни - и так до вечера. Гулевали… Рядом росла береза, тогда еще молодая, но безумно стремящаяся к небу, жить. Мы тоже росли, но угнаться за ней конечно же не могли, и она, жалея нас, сбрасывала не дающиеся нам сережки вниз, под ноги или прямо на стол, в тарелки с закуской и стаканы с портвейном… Однажды дядя Ваня после демонстрации целый день просидел во дворе с портретом кого-то там из Политбюро в руке. Выпивал со всеми подходящими и знакомил с важной персоной. "Друг, значится, мой, - дурачился он, - не пьет, правда, зараза, в завязке". - "Посодят тебя, Иван!", - пугали его знающие люди из бывалых. "А по мне пускай хоть и посодят,- отшучивался он, - и там, чай, будет с кем словом перемолвиться". Нет, уже не сажали. Маячили на подходе перестройка и Горбачев. Дядя Ваня, правда, не дождался: случилось что-то - то ли со здоровьем, то ли по семейной части - и он бросил в одночасье выпивать. Заскучал и перестал быть парусом. Брюки на нем беспомощно обвисли, словно попали в вечный штиль, и грудь уж не колесом, а потянула за собой вниз и плечи, и глаза. Тоска его одолевала. Никого не замечал: идет с работы и будто глаз у него нет - ни с кем ни полслова, ни "здрастье", ни "до свиданья". Или встанет возле подъезда, голову поднимет и смотрит куда-то. Мог так целый час простоять. Говорят, жена не выдержала и сама ему бутылку принесла: мол, выпей Вань. Но, как видно, поздно: выела его тоска до дна. Отодвинул он тогда от себя пол-литра, вздохнул, и спать пошел. А утром его уже не добудились: за два часа до рассвета сердце дяди Вани Парусова остановилось… (Мне кажется, той ночью была метель? Или это в день похорон завьюжило и закружило? Скорее последнее… La v'erit'e absolue[11].)