Великий

История обычная, каждый припомнит таких не одну. Но почему-то для меня эти воспоминания очень важны. Не могу этого объяснить… Меня мучит вопрос, странный, нелепый, быть может, вопрос: о чем он так сосредоточенно думал, выстаивая свои последние часы у подъезда? О чем? Синдром завязавшего алкоголика, страдающего по отнятому стакану? Да нет же! Пускай я была тогда ребенком и прошлое от будущего мне отсекала кружащая вокруг меня проволока скакалки, и впечатления мои были подобны эскимо на палочке за одиннадцать копеек - съела и забыла. Может быть в другом и так, но не в этом. Дядя Ваня был парус, а для меня это как звезда - на всю жизнь… Я уверена, что его тоска имела иную природу. Но о чем? Не о том ли ему открылось, что терзает нас сегодня, чем больны мы сейчас? Все, что он любил и чему отдавался с такой детской непосредственностью - скоропреходяще и обречено смерти? Не это ли открылось ему? Если так, то он просто решил уйти раньше, чем это сделает его мир. Нужен ли парус одиноким пловцам, стремящимся выплывать подальше друг от друга? Петь одну песню умеет народ, население не любит пения хором, предпочитая, глядя в телевизор, смеяться над собой. Нет, с населением он не смог бы сидеть до вечера во дворе, да и оно на это не способно. Его убила будущая ложь; грядущий цивилизованный хам. Он это почувствовал, увидел и не смог больше оставаться парусом…

Удивляюсь себе: что это со мной? Игра в слова? Рефлексия? Наивный идеализм? Идиотизм… или, вопреки всему, не желание жить нарисованной на заборе жизнью? Быть может, все это вместе взятое? Быть может. Наверное, так и есть…

Не судите меня строго!

Бесконечно Ваша

Соня

P.S. И все-таки, я буква родного алфавита! Это - окончательно и бесповоротно!

* * *

От: [email protected]

Дата: 8 октября

Кому: [email protected]

Тема: Sub specie aeternitatis

Разумная Соня!

Меня не пугает осень. Я не знаю осени. На моей вершине вечная зима!

А Ваш семиотический патриотизм вызывает восхищение! Этот алмаз постижений, даже ограняемый французской шлифовальной мельницей (еt cetera, еt cetera), удивительно прозрачен. И, как всякий алмаз, подвластен дисперсии. На какие цвета раскладывается Ваш патриотизм? Какой, к примеру, дарите Вы незабвенному Михаилу Терентьевичу? Худо, если он дальтоник, и лишен счастья видеть la multitude de vos peintures[12]. (Так, кажется, следует говорить в данном случае?).

Дорогая Соня! У меня тоже есть для Вас одна история. Но в отличие от Вашей, она совсем не романтична. Просто я ее помню! Она и есть мой эйдетизм…

В юности у меня был друг, Георгий Перов, Гоша. Его имя Вам, скорее всего, ничего не скажет (как и мне - имя героя Вашего рассказа), хотя в свое время оно было на слуху. Представьте себе: Гошу Перова называли восходящей звездой (ненавижу этот "звездный" риторический код - но куда от него?). И это уже после первого (он же - последний) поэтического сборника! Мы вместе учились в литинституте. Естественно, ходили на Таганку, в Современник, читали друг другу свои "гениальные" стихи. После выпуска один из нас какое-то время работал в Литературке, другой - ночным вахтером. Первый кропал рецензии, второй - творил Поэзию, подобно Вам, любуясь на звезды. Думаю, нет смысла светить фонарем в их лица? Who is who и Wer Existiert Wer?[13] Через два года у Гоши вышла та самая книга… (А ведь и я для этого обивал пороги в издательствах, используя ресурсы своих скромных новоприобретенных связей). Прихоть судьбы - книгу похвалил кто-то наверху, и критика тут же взорвалась соловьиным пафосом. О, эта наша поспешность! Почему? Мне думается, что многие взлетают не за тем, чтобы стать небесным телом, но чтобы подчеркнуть изысканность и глубину небосвода, чтобы оттенить неповторимость других - настоящих! - звезд. Они - для того чтобы сгореть и вспышкой украсить небесную сферу. Иначе - провидение лишено разума, да и права вершить наши судьбы. Но вершит! Вершит и отпускает срок, чтобы взойти и светить. А что поднялось и воссияло - то и есть настоящее! У Гоши не было этого срока (надеюсь, семантика этого размышления не вызовет у Вас отторжения; уверяю Вас - это не "маленькая трагедия", а чистая проза жизни), не было совсем! Он "угас" уже в тот предновогодний вечер, ибо последнее "сияние" его славы видели лишь стены моей комнаты и я, нарезающий огурчики и колбаску. Он вошел ко мне первым гостем за четыре часа до боя курантов, но ожидание "брызг шампанского" не входило в его планы. Гоша сообщил, что едет на рыбалку и там, в одиночестве над лункой, встретит колесницу новорожденного Гелиоса. О, он уже ощущал себя гением, - вошел в образ! - и старался соответствовать этому поступками! Я плеснул нам водки, мы выпили за наступающий, и Гоша на десять минут присел в уголке на кресло. Он что-то царапал пером в блокноте, а я, раздраженный его звездной оригинальностью, молча строгал салат. Потом он ушел, оставив на журнальном столике вырванный из блокнота листок. В нем - пять поэтических строк. Помню, что подивился их, не свойственным Гошеному перу, неуклюжести и нарочитости. Вот эти строки: