Великий Черчилль

Они познакомились в 1935-м – Роммель был тогда майором, а в 1939 году он был уже генерал-майором. Во французскую кампанию Роммель с большим успехом командовал танковой дивизией, а в феврале 1941 г. получил независимое командование – ему было поручено «спасти итальянскую Ливию от наступления англичан».

Сил ему выделили немного – на первых порах он получил всего-навсего одну так называемую «легкую» дивизию. В совершенно блестящем наступлении в марте 1941 г. он разбил англичан и погнал их из Ливии на восток, в Египет. Это стало началом его ослепительной карьеры. Разгром англичан в 1942 г. и взятие Тобрука дали ему высший военный чин Германии – звание генерала-фельдмаршала, эквивалент 5-звездного генерала в армии США.

В ноябре 1942 года Роммель со 100-тысячной армией стоял в сотне километров от Нила, у Эль-Аламейна, и осыпал проклятиями свое берлинское начальство.

Почему, почему они не дали ему достаточных средств вовремя, когда «два танковых корпуса, добавленных к его ветеранам, могли бы изгнать англичан с Ближнего Востока и дать Германии не только победу, но и нефть в любых количествах»?

И вот тут, пожалуй, уместно сказать несколько слов об отношениях фельдмаршала Роммеля и прочих германских генералов. Они его не любили. Они не считали его настоящим фельдмаршалом. Фон Браухич, например, называл его «хорошим командиром дивизии». Это примерно как похвалить полковника за талантливое командование взводом.

Генерал Гальдер, сменивший фон Браухича на посту начальника Генерального штаба, не однажды намеревался отрешить Роммеля от его независимого командования или, по крайней мере, подчинить какому-нибудь более ответственному офицеру – Роммеля спасло только благожелательное отношение фюрера.

В чем тут было дело? Многократно описанная в литературе зависть бескрылых консерваторов к гениальному новатору?

«Зависть» эта, однако, была уж очень единодушной. Даже Кессельринг, человек, который в 1942 и в начале 1943 г. с Роммелем вполне дружески сотрудничал (будучи при этом его непосредственным начальником), сделал ему однажды довольно сомнительный комплимент. Он сказал, что репутация Роммеля помогает ему сражаться с англичанами и стоит – сама по себе – хорошей дивизии.

К концу 1942 года в германской армии было около 200 формирований, которые назывались дивизиями. Стало быть, Кессельринг ценил славу своего подчиненного в половину одного процента всей мощи вермахта. Это очень много, если имеется в виду обычный человек, пусть и в высоком чине. Но для национального героя такая оценка звучит как-то неприлично трезво.

И сил Роммелю действительно не выделяли. Его немецкие части – в сумме, даже в самый пик его успехов – никогда не превышали 4 дивизий, только две из них были танковыми, да и те – облегченного типа. Почему в том же 1941 г., в марте, на балканскую кампанию было выделено 15 дивизий – много больше, чем когда бы то ни было действовало в Африке?

Не говоря уж о «Барбароссе» – эта операция, разработанная Гальдером, задействовала 134 немецких дивизии, не считая войск союзников.

Почему действительно было не дать Роммелю пару танковых корпусов, как он просил, и выбить англичан из Египта? Почему, наконец, Гитлер не заступился за своего любимца и не решил его спор с Генеральным штабом не в пользу Генерального штаба?

Ему случалось делать такие вещи – например, в 1940 г. во Франции, когда он отверг консервативные планы кампании в пользу рискованного и очень не ортодоксального решения, предложенного Манштейном?

Помимо злокозненности завистников, на то имелись очень серьезные причины.

После поражения Франции в 1940 году перед Германией возникла дилемма. Что следовало делать дальше, после того, как война на Западе казалась выигранной?

За спиной Германии висел огромный Советский Союз. Слово его лидера и договор о ненападении – все это стоило ровно столько, сколько стоило слово самого Гитлера. То есть ничего. В этом смысле главы двух тоталитарных держав вполне друг друга понимали.

Надо было как можно скорее развязать себе руки, и поэтому Англии были сделаны самые щедрые и вполне искренние предложения о мире.

Однако они оказались неприемлемыми для англичан. Признать поражение означало не мир, а – в перспективе – подчинение. Держава, контролирующая все ресурсы Европы, нашла бы возможности для постройки флота сильнее британского – и это был бы конец если не существованию Англии, то ее независимости.

Черчилль, при полной и единодушной поддержке парламента, отверг немецкие предложения.