Великий Гэтсби. Ночь нежна

– …она не такая холодная, как вам, вероятно, кажется. Признаться, я и сам долго считал ее ледышкой. Но однажды на Пасху, по дороге из Нью-Йорка в Чикаго, она попала в передрягу с моим приятелем по фамилии Хиллис, про которого в Нью-Хейвене думала, что он чокнутый. Она ехала в одном купе с моей кузиной, но им с Хиллисом явно хотелось остаться наедине, поэтому кузина перешла в наше купе, и мы стали играть в карты. Часа два спустя мы пошли обратно и застали Розмари и Билла Хиллиса в тамбуре спорящими с кондуктором. Розмари была белая как мел. Оказалось, они заперлись в купе, опустили жалюзи, и, как я догадываюсь, между ними там происходило что-то бурное, когда кондуктор, пришедший проверять билеты, постучал в дверь. Они подумали, что это мы их разыгрываем, и сначала не впустили его, а когда все же открыли, кондуктор уже кипел от злости. Он требовал, чтобы Хиллис ему ответил, его ли это купе и женаты ли они с Розмари, чтобы запираться вдвоем; Хиллис на повышенных тонах пытался объяснить ему, что ничего дурного они не делали, утверждал, что кондуктор оскорбил Розмари, и порывался подраться с ним. В общем, все это могло плохо кончиться, и, поверьте, мне стоило огромных усилий замять инцидент.

Представляя себе эту сцену в подробностях и даже завидуя тому, как ее унизительность, должно быть, сплотила юную пару, Дик ощущал происходившую в нем перемену. Одной лишь мысли о ком-то третьем, пусть давно исчезнувшем, но вмешавшемся в его отношения с Розмари, оказалось достаточно, чтобы вывести его из душевного равновесия и накрыть волной боли, тоски и отчаянного желания. Он живо представил себе чью-то руку на щеке Розмари, учащенное дыхание, доведенного до белого каления человека, воображающего, что происходит там, внутри, и потаенный жар за запертой дверью.

«– Вы не против, если я опущу штору?

– Да, пожалуйста. Здесь действительно слишком светло…»

Тем временем Коллис Клей, сменив тему, уже рассуждал о политике студенческих братств в Нью-Хейвене – причем тем же тоном и с тем же энтузиазмом. Дик догадывался, что Коллис влюблен в Розмари, но как-то странно, природы подобной любви он понять не мог. Похоже, история с Хиллисом не произвела на него никакого эмоционального впечатления – разве только, к его радости, подтвердила, что и ей не чуждо ничто «человеческое».

– «Череп и Кости» собрали отличную компанию, – продолжал Коллис. – Впрочем, и другие не хуже. Беда лишь в том, что Нью-Хейвен сильно разросся и, к сожалению, многим приходится отказывать в приеме.

«– Вы не против, если я опущу штору?

– Да, пожалуйста. Здесь действительно слишком светло…»

…Дик отправился в свой банк, находившийся на другом конце Парижа. Заполняя чек, он окинул взглядом сидевших за своими рабочими столами старших клерков, решая, которому из них подать его. Стоя за высокой конторкой со стеклянной столешницей, он писал с преувеличенной тщательностью, придирчиво осматривая перо и аккуратно выводя буквы. Лишь однажды он поднял затуманенный взгляд и посмотрел в направлении почтового окна, потом снова постарался сосредоточить свое такое же затуманенное сознание на чеке.

Он так и не решил, кому из сидевших в ряд служащих подать его, кто из них менее всего способен заметить его душевное смятение и менее всего предрасположен к болтовне. Перрен, учтивый ньюйоркец, время от времени приглашавший его пообедать в Американском клубе? Касасус, испанец, с которым они обычно говорили о некоем общем друге, хотя тот исчез из его жизни лет десять назад? Мачхаус, который неизменно задавал ему вопрос, хочет ли он снять деньги со счета жены или со своего собственного?

Обозначив сумму на корешке и подчеркнув ее двойной чертой, Дик решил обратиться к Пирсу – молодому сотруднику, перед которым не было особой нужды разыгрывать представление, хотя порой разыгрывать представление ему было легче, чем смотреть, как это делают другие.

Но сначала он подошел к почтовому окну. Когда женщина, обслуживавшая его, грудью придержала листок бумаги, едва не соскользнувший со стола, он подумал о том, как по-разному пользуются своим телом мужчины и женщины. Отойдя в сторону, Дик принялся вскрывать конверты: в почте оказался счет за семнадцать книг по психиатрии, выписанных из Германии; счет за том Брентано; письмо из Буффало от отца, чей почерк год от года становился все менее разборчивым; шутливая открытка от Томми Барбана со штемпелем Феса; написанные по-немецки письма от двух врачей из Цюриха; спорный счет от штукатура из Канна; счет от мебельщика; письмо от издателя балтиморского медицинского журнала; всевозможные рекламные листовки и приглашение на вернисаж начинающего художника. Три письма были адресованы Николь и одно предназначалось для передачи Розмари.

«– Вы не против, если я опущу штору?..»

Дик направился к столу Пирса, но тот оказался занят с клиенткой – волей-неволей пришлось обращаться к Касасусу, сидевшему за соседним столом.