Великий Гэтсби. Ночь нежна

Тем не менее случилось многое: отъезд Эйба и предстоящий тем же днем отъезд Мэри в Зальцбург означали конец их беззаботного пребывания в Париже. А возможно, конец ему положили именно выстрелы, явившиеся развязкой бог знает какой темной истории. Эти выстрелы проникли в их жизнь эхом насилия, которое неотступно звучало в каждом из них, когда они, выйдя на привокзальную площадь и ожидая такси, услышали комментарий двух носильщиков к недавнему событию:

– Tu as vu le revolver? Il е́tait très petit, vraie – un jouet.

– Mais, assez puissant! – резонно ответил другой носильщик. – Tu as vu sa chemise? Assez de sang рour se croire à la guerre.[12]

ХХ

Над площадью скопившиеся в воздухе выхлопные газы медленно спекались на июльском солнце в густое облако. Жара была невыносимой и не несла в себе обещания прохлады, как бывает в деревне, а предлагала лишь дороги, задыхающиеся в подобии всеобщей астмы. Во время обеда на открытой террасе напротив Люксембургского сада у Розмари пришли месячные, она чувствовала себя вялой, раздраженной и усталой – предвестием этому было и недавнее обвинение себя в эгоизме там, на вокзале.

Не подозревая резкой перемены в ее настроении, Дик был глубоко подавлен, все больше погружался в себя, все меньше обращал внимание на происходившее вокруг и все хуже держался на донной волне воображения, откуда обычно черпал свои суждения.

После того как итальянский учитель пения, присоединившийся к ним за кофе, увез Мэри Норт на вокзал, Розмари тоже встала, собираясь ехать на студию, где ей была назначена некая «деловая встреча».

– Да, кстати, – попросила она, – если Коллис Клей, ну, тот парень-южанин, еще застанет вас здесь, пожалуйста, скажите ему, что я больше не могла ждать, пусть позвонит мне завтра.

Из-за неприятных событий последних часов в ней притупилась чуткость, и она позволила себе детскую капризность в тоне, что напомнило Дайверам о собственных детях; уже в следующий момент она оказалась наказана.

– Вам лучше обратиться с этой просьбой к официанту, – сказала Николь строгим голосом без всякого выражения. – Мы уже уходим.

Розмари все поняла и ничуть не обиделась.

– Да бог с ним, – ответила она. – До свидания, мои дорогие.

Дик попросил принести счет, и в ожидании его Дайверы расслабились, рассеянно покусывая зубочистки.

– Ну что ж… – произнесли они одновременно.

На миг грустная тень скользнула по лицу Николь, она промелькнула так быстро, что только Дик мог ее заметить, но он притворился, будто ничего не видел. О чем думала Николь? Розмари была лишь одной из дюжины людей, которых Дик «приручил» за последние годы; среди них числились французский цирковой клоун, Эйб и Мэри Норты, танцевальная пара, писатель, художник, актриса из театра «Гран-Гиньоль», полоумный гомосексуалист из русского балета, многообещающий тенор, которому они оплатили годовую стажировку в Милане. Николь прекрасно знала, насколько серьезно эти люди воспринимали его интерес и энтузиазм по отношению к ним, но знала она и другое: если не считать дней ее пребывания в больнице во время родов, Дик со дня свадьбы и ночи не провел без нее. С другой стороны, она прекрасно понимала, что было в нем обаяние, которое просто требовало применения, – люди, обладающие подобным обаянием, порой непроизвольно привлекают к себе даже тех, кто им совершенно не нужен.

Однако в данный момент Дик был хмур и бесчувствен, время шло, а он ни ласковым жестом, ни намеком не показывал ей своего никогда не иссякавшего радостного изумления тем, что они – единое целое.

Южанин Коллис Клей, маневрируя между тесно поставленными столиками, издали весьма бесцеремонно приветствовал Дайверов. Дика всегда коробила фамильярность, с которой иные знакомые говорили им при встрече «Привет!» или обращались только к одному из них. Он был так щепетилен в отношении этикета, что, бывая не в духе, предпочитал прятаться от людей; амикошонство, проявленное в его присутствии, воспринималось им как фальшивый аккорд, бросающий вызов той тональности, в которой он существовал.

Коллис, не сознавая, что ведет себя как гость, явившийся на свадьбу без фрака, возвестил о своем прибытии фразой: «Так-так, вижу, я припозднился – пташка упорхнула». Дику стоило огромных усилий простить ему то, что он прежде всего не поздоровался с Николь.

Она почти сразу же ушла, а он еще немного посидел с Коллисом, допивая вино. Парень ему скорее нравился – он был «послевоенным» продуктом, общаться с ним было легче, чем с кем бы то ни было из южан, с которыми он знался в Нью-Хейвене десятью годами раньше. Дика забавляла его болтовня, сопровождавшаяся медленным, сосредоточенным набиванием трубки. В этот ранний дневной час дети под присмотром нянь стекались в Люксембургский сад; впервые за последние месяцы Дик позволил себе среди дня отдаться свободному течению времени.

Но внезапно смысл доверительного монолога Коллиса стал доходить до его сознания, и кровь похолодела в жилах.