Великий Гэтсби. Ночь нежна

Уже стоя посреди гостиной и дрожа всем телом, Розмари услышала, как в ванной грохнула дверь. Теперь она знала, что увидела Вайолет Маккиско в туалетной комнате на вилле «Диана». Зазвонил телефон, она сняла трубку и чуть не закричала от радости, услышав голос Коллиса Клея, который догадался поискать ее у Дайверов. Розмари попросила его подняться и вместе с ней зайти в ее номер – надо было надеть шляпу, а одна она входить туда боялась.

Книга вторая

I

Весной 1917 года, когда доктор Ричард Дайвер впервые приехал в Цюрих, ему было двадцать шесть лет – прекрасный возраст для мужчины, поистине пик холостяцкой вольницы. Даже война не смогла омрачить этот период его жизни, поскольку Дик уже тогда являл собой слишком большую ценность, слишком солидный капитал был вложен в него, чтобы позволить кому-то его подстрелить. По прошествии лет ему уже не казалось, что это убежище позволило ему уберечься от потерь, однако этот вопрос он до конца так и не решил для себя – а тогда, в 1917-м, лишь отшучивался, виновато объясняя, что война его никак не затронула. Предписание командования состояло в том, чтобы он завершил свое образование в Цюрихе и, как планировалось, получил ученую степень.

Швейцария представляла собой остров, омывавшийся с одной стороны раскатами грома, доносившимися от Горицы, с другой – порогами, бурлившими вдоль Соммы и Эны. Казалось, что в кои-то веки в кантонах стало больше вызывающих интерес иностранцев, нежели больных, но о том, кто они, оставалось лишь гадать: мужчины, перешептывавшиеся в маленьких кафе Берна и Женевы, могли быть как скупщиками бриллиантов, так и простыми коммивояжерами. А вот не заметить на пространстве между Невшательским и Боденским озерами тянувшихся навстречу друг другу длинных составов с ослепшими, с одноногими солдатами, с полуживыми обрубками человеческих тел было невозможно. Над стойками пивных баров и в магазинных витринах красовались яркие плакаты, изображавшие защитников швейцарских границ образца 1914 года: молодые мужчины и старики свирепо взирали с гор на призрачные контуры французов и немцев, копошившихся внизу. Задачей таких плакатов было вселить в сердца швейцарцев уверенность в том, что и их родина разделяет заразительную славу текущих дней. По мере того как продолжалась бойня, плакаты выцветали, и ни одна европейская страна не была удивлена больше, чем их маленькая сестрица, когда Соединенные Штаты тоже ввязались в войну.[17]

К тому времени доктору Дайверу уже довелось краем глаза увидеть ее: 1914 год он провел в Оксфорде как родсовский стипендиат от штата Коннектикут, затем вернулся на родину, отучился последний год в университете Джона Хопкинса и в 1916-м отправился в Вену, опасаясь, что великий Фрейд может случайно погибнуть от бомбежки и он не успеет с ним встретиться. Жизнь едва теплилась в старушке Вене, но Дик ухитрился раздобыть достаточно угля и масла для лампы, чтобы, сидя в своей комнатенке на Даменштиффштрассе, писать статьи, которые впоследствии, правда, уничтожил, но которые, будучи им еще позже восстановлены, легли в основу книги, опубликованной в Цюрихе в 1920 году.

У большинства из нас есть любимый, героический, так сказать, период в жизни, для Дика Дайвера именно то время стало таким периодом. Тогда он еще понятия не имел о своем особом обаянии и считал, что способность располагать к себе людей вполне естественна для любого здорового человека. В последний год его пребывания в Нью-Хейвене кто-то однажды назвал его Счастливчиком Диком – и это прозвище он запомнил навсегда.

«Счастливчик Дик, ты в суть проник, – бормотал он, бывало, себе под нос, меряя шагами комнату в последних отблесках догорающего огня. – Ты попал в точку, мой мальчик. Никто этого не видел, а ты пришел – и углядел».

В начале 1917-го, когда было уже почти невозможно раздобыть уголь, Дик пустил на топливо почти сотню собравшихся у него учебников, но каждый из них он отправлял в огонь, только когда чувствовал внутри веселую уверенность, что сам являет собой квинтэссенцию всего в нем написанного и что даже через пять лет сумеет дать краткое резюме его содержания, если оно того будет стоить. Он проделывал это, сидя перед очагом и накинув на плечи от холода напольный коврик, с безмятежностью ученого, которая стоит ближе всего к божественному покою, но которой, как вскоре станет очевидно, суждено быстрее закончиться.

За этот отрезок жизни он был благодарен собственному организму, закаленному занятиями бегом в Нью-Хейвене и зимним плаванием в Дунае. Он делил квартиру со вторым секретарем посольства Элкинсом, иногда к ним захаживали две милые девушки – просто захаживали, дальше их отношения не простирались, равно как не простирались дальше соседства со вторым секретарем и его отношения с посольством. Общение с Эдом Элкинсом заронило в нем первое зерно сомнения в качестве своей мыслительной деятельности; он не чувствовал, что она так уж глубоко отличается от мыслительного процесса Элкинса, который мог с ходу назвать всех нью-хейвенских защитников за последние тридцать лет.