Великий Гэтсби. Ночь нежна

Кэте поняла, что своей вспышкой перешла границу благоразумия, однако последнее замечание Франца напомнило ей о том, что у других американцев тоже водятся деньги, и неделю спустя она облекла свою неприязнь к Николь в иную, косвенную форму.

Поводом послужил обед, устроенный ими для Дайверов по случаю возвращения Дика. Едва за гостями закрылась дверь и шаги их смолкли на дорожке, как она сказала Францу:

– Ты видел синяки у него под глазами? Наверняка это следы какого-то дебоша!

– Не придумывай, – сказал Франц. – Дик мне все рассказал. Возвращаясь из Америки, он на корабле участвовал в боксерском поединке. На этих трансатлантических рейсах пассажиры-американцы часто от скуки устраивают боксерские матчи.

– И я должна в это поверить? – саркастически усмехнулась она. – Да он с трудом двигает одной рукой, а на виске у него еще не заживший шрам и видно, где были недавно сбриты волосы.

Франц таких деталей не заметил.

– Ну и как ты думаешь, – требовательно спросила Кэте, – подобные вещи способствуют хорошей репутации клиники? А вчера от него пахло перегаром, да и не только вчера, я уже несколько раз с тех пор, как он вернулся, замечала этот запах. – И понизив голос, чтобы подчеркнуть важность того, что собиралась сказать, она добавила: – Дик перестал быть серьезным человеком.

Франц передернул плечами, словно стряхивая эти настырные претензии, и одновременно кивком призвал ее подняться наверх. Когда они оказались в спальне, он повернулся к ней и твердо сказал:

– Дик, безусловно, очень серьезный человек и блестящий врач. Из всех тех, кто за последнее время получал ученую степень по невропатологии в Цюрихе, он – самый талантливый, мне до него ой как далеко.

– Постыдись, Франц!

– Но это правда – стыдно было бы этого не признать. В самых сложных случаях я всегда советуюсь с Диком. Его публикации по-прежнему являются эталонными в своей области – спроси в любой медицинской библиотеке. Большинство студентов уверены, что он англичанин, они даже представить себе не могут, что подобной доскональностью знания может обладать американец. – Он благодушно зевнул, доставая пижаму из-под подушки. – Кэте, я не понимаю, почему ты так на него взъелась – он ведь тебе нравился.

– Постыдись, Франц! – упрямо повторила Кэте. – Это ты – серьезный ученый, и работу всю делаешь тоже ты. Помнишь басню про зайца и черепаху? Так вот, по-моему, заяц почти выдохся.

– Ш-ш-ш!

– Нечего мне рот затыкать. То, что я говорю, – правда.

Открытой ладонью Франц решительно рубанул воздух.

– Все, хватит!

Разговор закончился в лучших традициях миролюбивых дискуссий: они обменялись мнениями. Кэте мысленно признала, что была не совсем справедлива в отношении Дика, которым всегда восхищалась и даже благоговела перед ним и который так ценил и понимал ее. Что же касается Франца, то не сразу, но со временем он проникся высказанной Кэте идеей и тоже перестал считать Дика серьезным человеком и ученым. Более того, он убедил себя в том, что никогда так и не думал.

II

Для Николь у Дика была заготовлена адаптированная версия его римских злоключений, согласно которой он самоотверженно бросился на защиту пьяного приятеля. В молчании Бейби Уоррен он мог не сомневаться, поскольку красочно описал ей катастрофические последствия, которые могут грозить Николь, узнай она правду. Однако все это было сущими пустяками по сравнению с тем отложенным воздействием, которое римский эпизод оказал на него самого.

Во искупление своей вины он так энергично набросился на работу, что Франц, мысленно уже решивший расстаться с ним, не мог найти ни малейшего повода для придирок. Никакая дружба, заслуживающая этого названия, не может быть в одночасье разрушена без болезненного разреза по живому, поэтому Франц мало-помалу убедил себя, что темп интеллектуальной и эмоциональной жизни Дика слишком высок, чтобы гармонировать с его собственным, при этом он с легкостью отмел тот факт, что прежде считал подобный контраст благотворным для их отношений и общего дела. На дешевый заказ сапожник без зазрения совести пускает низкопробные остатки прошлогодней кожи.

Только в мае Франц нашел-таки повод вбить первый клин. Однажды днем Дик вошел к нему в кабинет бледный, измученный и сказал:

– Все, ее больше нет.

– Умерла?

– Сердце не выдержало.

Дик обессиленно опустился в ближайшее кресло. Три ночи подряд он провел у постели страдавшей нервной экземой безвестной художницы, к которой очень привязался, формально – чтобы регулярно вводить ей адреналин, а на самом деле – чтобы в меру своих сил хоть слабым огоньком осветить ту непроглядную вечную тьму, в которую она погружалась.

Весьма прохладно посочувствовав ему, Франц поспешил высказать свое мнение:

– Это был нейросифилис. Никакие взятые нами пробы на реакцию Вассермана меня не переубедят. Спинномозговая жидкость…

– Да какая разница, – перебил его Дик. – Господи, не все ли теперь равно! Если она так тщательно оберегала свою тайну, что решила унести ее с собой в могилу, пусть так и будет.

– Вам нужно денек отдохнуть.

– Не беспокойтесь, отдохну.